Втом, что я убью Григоренко, я не сомневался. Он давно подписал себе смертный приговор, а теперь всего-навсего пришло время привести его в исполнение. На клетчатом листке, позаимствованном из обыкновенной ученической тетради — на обложке таблица умножения, — я набросал список голубиных злодеяний. Чтобы слабоумное пернатое проявило интерес к списку, насыпал на лист свежее просо.
Я подошел к клетке и приязненно сказал:
— Здравствуй, Семен. — Голубь, казалось, спал. — Гули, гули, гули, — я просунул лист, свернутый V-образно, промеж прутьев.
Григоренко очнулся и долго тряс помраченной головой, пока сон не покинул его. Потом Голубь внятно выругался:
— Хули, хули… Кислобздей!
Я весь вспыхнул:
— Семен, опомнись! Что ты несешь?!
Голубь лениво отмахнулся и посадил на просо желто-зеленую кляксу. Закрадывалась мысль, что он сделал это нарочно. Впрочем, подобный поступок только облегчал мою миссию с моральной стороны. Я вооружился брезгливым сарказмом:
— В этом твоя пресловутая нравственность, не так ли, Семен?
Голубь сверкнул кровянистой радужкой и выдавил еще одну кляксу.
— Заеба! — по-разбойничьи крикнул Григоренко.
— Не смей злословить в преддверии смерти! — Я страшно, как копилку, встряхнул клетку с Голубем. — А если б здесь были женщины?
— Нет бабей — хуем бей! — испуганно кулдыкнул Семен и притих.
— Я кое-что принес тебе, Семен. Ты не успеешь сосчитать до трех, как… — Меня осенило. — Ты умеешь считать, Семен?
— Хуй целых, ноль десятых.
Я сделал вид, что не расслышал.
— По счету «три» я начну рассказывать сказку…
— Не смеши пизду!
— …Которую узнал от крабовой палочки по имени Иван…
— Чтоб порвать его к хуям, — и тут вставил дурацкую ремарку Григоренко. — У хуемудрья дуб зеленый, — нежно выпевая каждый слог, кривлялся Голубь, — не в хуевинку!
— Семен, Семен, — терпеливо убеждал я, — нет такого слова — «хуй», есть слово «пенис»!
Эта почти дословная цитата из бессмертного «Маленького Ганса» Антуана де Сент-Экзюпери вызвала на лице Григоренко кривенькую ухмылку.
— Засера ты, Семен. — Я приоткрыл дверцу клетки, вытащил из-под Голубя загаженный лист и вписал новое злодеяние Григоренко. — Зря ты так, я ведь мог быть полезен тебе…
— Как зуб в жопе. — Голубь всхлипнул, потек слезами, затрясся. — Я ненавижу тебя!
Признаться, я опешил. Руки в боки:
— Это еще почему?!
Григоренко буркнул, уставившись на собственный помет:
— Вдул и фамилии не спросил…
Я притворился, что не понял, но я и на самом деле не понял:
