** (Как бы неприятно мне ни было, я вынужден снова взять в руки молоток. Священник гораздо крупнее печи. Пилу пускать в ход я бы не хотел, потому что это снова кровь, а кровь – это следы.
Вторая все еще в углу – я решил предать ее тело огню последним. Итак, я беру в руки молоток и, слушая, как Женя положительно отзывается о моих качествах – человеческих и мужских, – ломаю священнику руки и сворачиваю его в совершенно невозможный узел. Под конец меня все-таки тошнит, но я успеваю сделать это в подобающем для блевотины месте – на газету под ногами легавого.)
в) она купила новое платье;
* (Я всегда любил женщин за умение раствориться в мире вещей, пробежаться по магазину, испытать единение всего своего существа с каждым куском ткани на вешалке, с каждым блестящим, а иногда и тусклым предметом – я бы отдал многое за возможность подобного саморастворения, мне нравится, что Женя такая. Давно у меня не было женщины, внезапно понимаю я. Было много Дырок, были Рефлексирующие Супруги, Мятущиеся Девицы были, а вот женщины – просто моей женщины – не было, и довольно давно. Я со стоном оборачиваюсь на легавого, но он – задолбал, блин! – так и не приходит в себя, срань. Почему все мужественные мужики на самом деле такие конченые слабаки, а? Юбку бы ему. Кстати, юбка похожа на сутану.)
** (Между прочим, священника тоже не существует в этом мире в оболочке тела. Я гляжу на Вторую и понимаю, что пора прощаться. Я треплю ее по щеке, целую в лоб, тискаю грудь. Черт! Как же все-таки жалко. Ну, что мне стоило забыть о приличиях и нормах? А сейчас уже, наверное, поздно. Чтобы сунуть в печь Вторую, приходится ломать суставы и ей. Если бы не страх утра и того, что в восемь часов сюда забегут, галдя, мальчишки в коротких – или что там они сейчас носят – штанишках, я бы сдался. Но у меня нет выхода. О Боже. О Мадонна. О великий народ ацтеков. Я налегаю на руку, и та наконец-то ломается. Я бы присунул тебе, Вторая. Прости меня. Я жертва, как и ты. Обстоятельства убили тебя и насилуют мою душу. Я люблю тебя. Я захлопываю дверцу. И плачу, усевшись на пол. Это, конечно, истерика, и мне нужно взять себя в руки. Интересно, что бы подумали про меня ацтеки, если бы увидели меня – хоть один. И покатит ли то, что я сегодня сделал, как жертвоприношение? Если да, то кому? Духу марихуаны – две женщины, духу трусости – один мужчина. И, если бы хватило сил и злости замочить легавого, – еще один пошел бы духу безмятежности. Ну, он сегодня останется голодным, мы же решили.)
