– Вот сучка! – бросает он, заходя в кухню.
На полу множество следов, видимо, следственная бригада наследила. Дверь не опечатали, но весь порог был в специальных лентах с надписью «Муниципальная полиция». Это для людей как, типа, красные ленточки для волков, объяснил он мне. Сплошные понты.
– Видал красные флажки хоть раз? – спрашивает он.
– Так ты мало того что не служил, так еще и не охотник? – разочарованно спрашивает он.
– Хочешь, скажу, что ты собираешься вякнуть в ответ? – хитро спрашивает он.
– «У меня стояк что надо, поэтому я не нуждаюсь в том, чтобы быть настоящим мужиком в форме или на охоте», – оказывается проницательным он.
– Я не сержусь на тебя, – меланхолично кивает он.
– Но говорить так не надо, иначе я сломаю тебе шею, – говорит он.
– Хочешь кофе? – заваривает он кофе, хотя приличия для мог бы и подождать ответа.
– Ты не похож на человека, который пьет чай, – оказывается весьма проницательным он.
– Так вот, красные флажки – это красного словца ради, – пожимает он плечами.
– Там даже ничего красного нет. Просто тряпки, которые набросаны на веревку, – говорит он.
– Эта веревка тянется вдоль тропы, где могут пройти волки, – объясняет он.
– И фишка вовсе не в том, что это флажки, – говорит он.
– Да это и не флажки, а любое старье, хоть старые треники накинь, – смеется он.
– И не в цвете, – тычет он в меня пальцем.
– Все это старое говно может быть какого угодно цвета, – охотно делится он.
– Вся фишка в запахе, – торжествует он.
– От этого дерьма пахнет людьми, вот волки и боятся, – заканчивает он.
– Так и люди, стоит перед ними наклеить ленты с надписью «нельзя», останавливаются, словно вкопанные, – говорит он.
– Надписи у нас теперь вместо запаха, обоняние-то мы в городах просрали, – осуждающе произносит он. – Как, впрочем, и многое другое. Все мы просрали.
– А вот и твой кофе! – брякает он чашкой о стол.
Я осторожно присаживаюсь на краешек стула. В проем кухонной двери виден диван, на котором я, развалившись, слушал разглагольствования Светы. Сейчас я слушаю разглагольствования ее мужа. Страсть поговорить. Это у них семейное?
– Она тебя любила, – кивает он. – По-настоящему. А вот ты ее, увы, нет.
– Любил, – говорю я, – но по-своему. Я не моногамен.
– Ага, то есть не любил, – кивает он.
– Но дело-то в другом, – говорит он.
– Какой-то марамоец… – задумывается он.
– Подсунул ей записи твоих веселых бля-похождений, – в первый раз за все наше знакомство ругается он.
– И большую дозу всей этой хрени, которая в малых дозах призвана спасать мозги, а в больших их разрушает.
