– Каждую. Каждую, с которой спал, – признаюсь я.
– Я люблю их всех, – тянусь я к шампанскому, проливаю его, и мы хихикаем.
– Дай мне любить всех женщин, и я буду любить тебя, женщина, так, что мало не покажется! – провозглашаю я.
– И меня раздражают женщины, которые не в состоянии этого понять, – пожимаю я плечами.
– Улыбнись! – командует Оля.
Камера работает. Бац! Я слепну, но нашариваю бутылку и пью.
– Ах ты, бабничек, – ласково, нараспев говорит Оля.
– Ба-б-ник, – слегка царапает она мне грудь.
– С целой теорией, – смеется она. – Бабничества.
– Улыбнись! – просит она.
– Извращенка! – улыбаюсь я.
– Бац! – хохочет она.
– У меня там все словно в новокаине, – ухмыляюсь я.
– Ого-го, – мурлычет она.
– Ты любишь ее? – спрашивает она. – Свету?
– Нет, – вру я.
– Врешь, – говорит она.
– Вру, – смеюсь я.
Вру, потому что истина не в том, что я ее не люблю, а в том, что я люблю ее, хотя и не только ее. И вот это-то «не только ее» портит Свете все… Бац! Вспышка! Шампанское заполняет мою гортань, как колючая вата.
– Мур! – говорю я.
– Мяу! – говорит она.
– Мур-мяу, – смеюсь я.
– Улыбнись, – говорит она.
Под утро, лежа на полу на искусственной шкуре тигра, я представляю себя Иродом. Иродом из «Страстей Христовых», к которому приводят Спасителя. Я хихикаю и притягиваю к себе Олю. У нее остренький носик, и вообще, утром она уже не кажется мне лучшей женщиной мира. Тем не менее… Я откидываюсь назад и позволяю ей исполнить мелодию нубийской невольницы, черногрудой крепконогой дочери материка Африка, жадногубой малолетки, растленной иудейским наместником. Я запускаю пальцы в ее волосы и пренебрегаю этикетом, вежливостью, да элементарной физиологией, мать ее. Оля давится, и уверен, будь у нее силы, она бы меня как минимум послала. Но сил не осталось. После на непослушных ногах я отправляюсь в ванную, по дороге подмигнув фотоаппарату.
Камера работает.
– Доброе утро, – он церемонно пожимает руку Жене и в нерешительности, удивительной для такого напористого легаша, застывает в прихожей.
– Проходите, – с удовольствием разыгрывает она роль хозяйки.
– Ага, – нехотя соглашаюсь я.
– Только недолго, – прошу я.
– Мы оба на ногах еле держимся, – объясняю я.
– Устали, – примирительно говорю я.
– Здравствуй, милая Женя! – говорю я.
Мы от души целуемся – мне приходится пригибать ее голову к себе, потому что она чуть выше, я вчера не ошибся. В коридоре серо, потому что утро только наступило. Мы провели в квартире Светы, где она прострелила мне плечи и вышибла себе сердце – как оказалось, она прицелилась сначала в лицо, а потом все же опустила ствол, женщины – эстеты, им непереносима мысль пусть даже о посмертном уродстве, объяснил он мне, – в тот самый последний вечер. Самое неприятное, с гнусным смешком подумал я про себя, когда мы переступили порог дома, что в тот вечер она мне не дала. А ведь знала, что мы больше никогда, никогда не переспим. Вот сучка!
