***
- Вместе, Коля, пойдем? - спросил Лагина Митя и положил руку ему на плечо.
Лагин медленно поднял на Митю обведенные темными кругами, лихорадочно блестевшие глаза. Остро выдавались на его смуглом лице скулы, и его шея казалась удивительно тонкой, точно ему надели другую гимнастерку, с широким воротом.
- Нет, Митя, я остаюсь… Прощай, родной! - сказал он, протягивая Соломину руку. - Я в Рыбинск… ты знаешь… домой, к тетке…
- Ну, Коля, прощай! - ответил Митя. - Даст Бог…
Они обнялись, несколько секунд смотрели друг другу в глаза, словно запоминали навсегда лица.
- Ну, Даст Бог… - снова сказал дрогнувшим голосом Митя. - Ведь ты у меня, Коля, был и… - Он хотел что-то сказать, но не закончил - так сильно болело его сердце - и лишь махнул рукой.
«Митя!… - хотел крикнуть ему вдогонку Лагин. - Митя, ведь я ее тоже любил…» - Но Лагин выпрямился, сжал рукою кушак, полузакрыв глаза, и с минуту стоял, не открывая их. Потом он, поморщившись, словно от невыносимой боли, вытащил из кармана шаровар револьвер.
- Прости меня, Господи, - прошептали его губы…
Митя добрел до станции Пречистой. В Чайке сел на пароход и свалился с ног. Было безразлично решительно все. Будто бы камнем заменили его душу. Шумел пароход. Митю лихорадило. Он бредил. Рядом ехал нагруженный коврами матрос.
- Где шлялся?! Ты что, товарищ, делал? Так твою… - кричал он.
Митя молчал. Будто матрос может теперь оскорбить.
Когда пароход пришвартовался в Белозерске, Митя лежал пластом, с заострившимся носом, шарил в бреду руками и что-то шептал. Матрос, ругнувшись, взял его на руки, перенес на набережную, нанял извозчика, взвалил на коляску Митино тело и, отыскав квартиру Соломинах, позвонил.
- Вы своего щенка в мягкую постель положите! - крикнул он открывшей дверь Митиной матери.
Выздоровев, Митя решил уехать из России. Бывший гвардейский офицер Василий Иванович раздобыл ему фальшивый паспорт на имя уроженца города Юрьева.
Митя ласково и долго уговаривал мать, и, хотя его сердце дрогнуло, когда он переступил родной порог, он все же не смог отказаться от своего решения.
В пути шли дни и ночи. Ветер разносил по полям паровозный дым, кружил над широкими российскими полями.
Боль рождали открытые взору просторы. на которых люди умели умирать, но не умели жить. А на редких станциях, где люди сумели построить несколько скучных, казавшихся островками среди безлюдного края строений, шумели выстрелы заградительных отрядов, лились женские слезы и отнятые солдатами мешки летели на деревянные помосты.
