Я его именно увидел, а не почувствовал, потому что рука была совершенно как деревянная и не чувствовала вообще ничего.
Руку мне отлежал, мальчишка.
В окно больничной палаты светило декабрьское неяркое солнце, из коридора раздавались приглушенные голоса и смех. Пахло мандаринами, мятным зельем и еще какими-то глупостями вроде леденцов-тросточек.
Я полежал немного, не двигаясь, потом осторожно выдернул свою руку и растирал до тех пор, пока мелкие иголочки не закололи от кисти до предплечья.
Поттер так и не проснулся, только привалился поближе ко мне и засопел носом. Я посмотрел на него — и тихонько, стараясь не разбудить, погладил по волосам.
Я думал о том, что надо встать — и пойти приготовить для него зелье. А больше я ни о чем не думал.
Я знал, что когда Поттер проснется, мы будем о чем-то говорить — не важно, о чем. Я знал, что совсем скоро он уйдет к своей жене и детям, счастливый и спокойный. Я понятия не имел, как сложатся наши с ним отношения — но и это тоже было не важно.
И еще я знал, что впереди будет много времени для размышлений, почему вдруг наступило утро, и мертв ли я, или, наоборот, жив, и что мне теперь делать, и чем кончилось — и кончилось ли — мое наказание.
Но обо всем этом я еще подумаю — потом. Позже.
А сейчас я просто лежал и смотрел, как медленно оттаивает изморозь на стекле окна, и клочок синего неба с каждой минутой становится все больше и больше.
