Ночь была черной, как смоль. Мы склонились к оконным проемам, дергая за веревку, нас связывающую, и окликая друг друга с величайшим опасением. Многие пытались высечь огонь, чтобы иметь хотя бы немного света, но пламя ничего не освещало. Было без двадцати два, мы натолкнулись на препятствие, мы обнаружили место затонувшего судна, мы более не продвигались вперед, все было неподвижно вокруг нас. По счастью, как то сразу же подтвердил бортовой врач, ни один из членов экипажа не был ранен.
Дженно Эпштейн, выполнявший обязанности капитана, послал одного из наших ветеранов к дому номер 3 по улице Сет-Лаган, поручив ему оценить повреждения и выяснить, что же произошло, и просветить нас по поводу того, что нам следует делать до наступления утра, но также и позже.
В ожидании возвращения этого человека, которого в порту знали под именем Лазаря Гломостро, мы оставались сидеть в кружке на тротуаре. Тоска окутывала войлоком все наши разговоры, и, спустя минуту, языки перестали ворочаться в своих гнездышках. Мы не могли заставить себя не думать о том, что экспедиция начинается плохо. В глубоком мраке, в который мы были погружены, мы упорно трудились, чтобы воскресить в себе безмятежность, на которую способно каждое существо, когда ему благоприятствуют обстоятельства.
Спустя мгновение мы обратили внимание на звуки, доносившиеся до нас из тьмы. Воображение и слух работали сообща, каждый из них приходил на выручку другому. Иногда нам казалось, что мы способны угадать вдали монологи или крики ужаса матроса, посланного на рекогносцировку. С бульвара Овибос доносилось до нас скрежетание трамваев, въезжавших на стрелку и продолжавших движение в сторону Генерального Казначейства. На краю площади Маянг полицейская машина включила сирену. Или, возможно, то была скорая помощь. Мирские волненья и беды и в самом деле продолжались на берегах, которые мы покидали, и, размышляя об этом банальном, но уже недостижимом для нас шуме, многие из нас почувствовали, как сжалось у них сердце; за неимением тени, которая могла бы послужить прикрытием эмоций, некоторые из нас не смогли скрыть своих соплей, то были слезы суровых людей.
Поскольку он считал себя обязанным заботиться о нашем настроении и поскольку настроение это портилось, Дженно Эпштейн захотел нас развлечь; он проворчал три или четыре немного слащавых народных песенки, и некоторые едва заметно пожужжали, подпевая ему, но только хор набрал немного силы, как он тут же обрушился и затих, и во время последней песни наш капитан почувствовал себя настолько покинутым всем и всеми, что он не решился пропеть второй куплет. Голос его затих, и затем он замолчал.
