И все-таки, когда наступило утро 22 июня, весть о войне показалась в первую минуту неожиданной, недостоверной, нелепой…
После долгих дипломатических переговоров и всяческих проволочек, чинимых чиновниками тогдашнего финляндского правительства и маскировавшимися гитлеровскими агентами, личному составу нашей миссии удалось, наконец, выехать в Советский Союз.
Проезд разрешили через Турцию, где предстоял взаимный обмен дипломатическими сотрудниками воюющих стран. На протяжении всего пути по Европе и Балканам гитлеровцы неустанно следили за нами. Особенно навязчивой и наглой эта слежка была в Югославии: фашисты опасались, что население узнает о проезде советской миссии, станет приветствовать ее. В городе Нише нас держали в вагонах около тридцати суток. Через окна мы всматривались в суровые, изможденные лица людей. Вот два исхудалых, плохо одетых югослава с тяжелыми узлами за плечами сошли с пригородного поезда. За ними с автоматом наперевес шагал эсэсовец, по-видимому конвоир. Один из югославов оступился и упал. Узел ударился о землю, развязался, из него посыпались мелкие вещи домашнего обихода. Подошел эсэсовец и кованым сапогом ударил югослава по голове. У того изо рта полилась кровь. Пошатываясь, он встал. Тогда эсэсовец начал бить его по лицу.
Рядом со мной у окна вагона стоял Николай Архипович Прокопюк, работник посольства. Я взглянул на него: он был белее бумаги, дышал хрипло, с трудом…
Второй югослав бросил свою ношу на землю, плюнул немцу в лицо и что-то крикнул. Тогда подскочили еще три фашиста и хладнокровно расстреляли югославов.
— Гут, — послышался голос начальника охраны нашего поезда.
Мы обернулись. На нас глядел, усмехаясь, такой же гитлеровский убийца. Мы не слышали, как он подошел. Было ясно, что он с удовольствием расстрелял бы нас, не имей мы дипломатической неприкосновенности.
Шли дни, а наш состав стоял в Нише. Его загнали в тупик. Против состава возвышался многоэтажный корпус табачной фабрики. Начальник охраны поезда часто уходил в город пьянствовать, и нам иногда удавалось выйти из вагона. Однажды через открытое окно в купе влетела папиросная коробка. Я не решался ее поднять, подозревая очередную издевку охранников. Ведь они, зная, что мы сидим без курева, нередко пытались разыгрывать нас: выкурив папиросы, аккуратно заклеивали пачку и подкидывали нам.
Я толкнул коробку ногой и почувствовал: не пустая. Перекладывая папиросы в портсигар, я увидел записку. Убедившись, что поблизости нет охранников, развернул ее, прочитал. Она была написана на ломаном русском языке. В ней передавались привет и краткое сообщение последней оперативной сводки Совинформбюро. Это были первые вести о Родине. Спрятав записку в карман, я высунул голову в окно, осмотрелся. Никого нет, только в конце состава грелись на солнце гитлеровцы. Я тотчас же показал записку товарищам.
