И тут наконец они обращают внимание на меня, а я в дальнем углу веранды собираю из деталей авиаконструктора модель «Спитфайер RAF».
— Эй, маленький Кипеш, вечно ты подслушиваешь! Лучше поди сюда и скажи: а кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Не надо начинать новый кон, давайте минуточку послушаем! Ну, и кто таки твой образец для подражания, а, маленький Кипеш?
На этот вопрос я отвечаю не раздумывая. Отвечаю без малейшей запинки.
— Эрби, — говорю я, к вящей радости всех присутствующих, кроме разве что замужних женщин, уже успевших обзавестись собственными сыновьями, — дамы смотрят на меня малость обескураженно.
Да и кому же другому, милые дамочки, мне подражать? Кто еще умеет так бесподобно имитировать латиноамериканский акцент Кугата, благоговейный гул шофара, а по моей просьбе — и грохот авианалета на Берхтесгаден, да и самого Гитлера, трясущегося от страха у себя в норе под все новыми и новыми бомбовыми ударами?[5] Неподдельный энтузиазм и непревзойденная виртуозность Эрби таковы, что моему отцу порой приходится предостерегать моего кумира: талант у тебя, что ни говори, уникальный, но держи-ка, парень, свое умение при себе.
— А в чем дело? — обижается Эрби. — Я пержу как бог!
— Готов согласиться, — отвечает на это отец, — но только не в присутствии постояльцев обоего пола, особенно если у них есть дети.
— Но я работаю над собой круглосуточно! Вот, послушайте…
— Нет, прошу тебя, Братаски, при мне тоже не надо. Пойми, это не совсем те звуки, которые человек на отдыхе хочет слушать за игорным столом, да еще после доброго ужина. Можешь ты, наконец, втемяшить это себе в башку? Или нет? И чем она вообще набита, твоя башка? Неужели ты не понимаешь, что эти люди придерживаются кошерного уклада? И что у них жены и дети? Друг мой, пойми, все предельно просто: звуки шофара льются в священную субботу в храме, а те, которые испускаешь ты, уместны только в сортире. И на этом, Эрби, давай раз и навсегда закончим. Инцидент исперчен.
Поэтому Эрби приходится демонстрировать свое искусство чуть ли не единственно мне, своему верному и преданному адепту. Лишь для меня звучат его удивительные дивертисменты, запрещенные к публичному исполнению моим придерживающимся Моисеева закона отцом. Как тут же выясняется, Эрби умеет имитировать не только звук испускания газов во всем диапазоне от тихого вешнего ветерка до двадцатиоднопушечного салюта, но и шум, который издает опорожняющийся кишечник. И не какую — нибудь жалкую мальчишескую дрисню, говорит он мне, такое, мол, я умел еще в школе, а подлинную «бурю и натиск» фекалий, извергаемых взрослым человеком, которая сопоставима по мощи разве что с какой-нибудь оперой Вагнера.
