– Да здравствует Греция! Да здравствует господин майор!
– Я что-то не слышу радости и особого энтузиазма в твоем голосе, искренности в нем нет. Ну ладно, ты за меня выпил. А где подарок? Перстень – это мне твой отец подарил. А ты что мне подаришь?
– Я могу спеть для вас, – предложил Костас, хватаясь за последнюю соломинку.
– Валяй, но только пой наши, греческие песни. Если начнешь петь на иностранном языке – пристрелю.
Для подтверждения серьезности своих слов, Спирос вытащил из кобуры пистолет, снял его с предохранителя и положил на стол перед собой.
Костас терпел все эти издевательства из последних сил и был готов взорваться в любую секунду, а тут еще такой случай представился! Вот сейчас он может схватить пистолет и выстрелить в эту наглую тупую физиономию ненавистного Циклопа. И только неотступная мысль об Элен удерживала его от этого крайнего шага. Ведь он пришел сюда, чтобы хоть что-то узнать о жене, попытаться вытащить ее отсюда. И он все выдержит и через все пройдет ради нее.
– Ну давай, пой, чего ждешь? Если хорошо споешь, и мне понравится, я выполню любую твою просьбу. Я ведь догадываюсь, что ты сюда не из-за подарка пришел. Но если не понравится – я тебя расстреляю.
Он опять отрывисто захохотал. Костасу показалось, что он уже где-то слышал этот отвратительный смех. Но можно было биться об заклад, что он впервые видел Спироса.
– А вы выполните свое обещание? – осторожно, чтобы не лишиться надежды, спросил юноша.
– Слово офицера, – майор пьяно ухмыльнулся и подмигнул собутыльникам.
– Но мне нужен какой-нибудь музыкальный инструмент. Бузуки, например.
Спирос распорядился, и инструмент вскоре принесли.
Костас начал петь. Он никогда еще так не пел, и никогда еще у него не было такого стимула для вдохновения. У Костаса опять, как в день знакомства с Элен, было ощущение, что он поет только для нее. Он пел все громче и громче. Спирос и его сослуживцы прекратили пить и есть, сидели не шелохнувшись, завороженные его голосом. Заключенные в камерах прильнули к тюремным окнам, даже сторожевые псы притихли. В наступившей тишине царили лишь голос юноши и музыка, воспевающие любовь. Внезапно с крыши тюрьмы слетели голуби и расселись на подоконниках кабинета, как будто специально чтобы послушать пение Костаса.
Прошло уже три часа, а он все пел и пел, пальцы юноши были стерты в кровь, голос от напряжения звучал всё глуше, а Циклоп с сослуживцами все требовали новых песен… Наконец Костас сказал:
