Дайскэ проснулся, услышав громкие торопливые шаги у ворот, как раз когда ему снились свисавшие откуда-то сверху огромные, квадратные, как кухонная доска, гэта. Потом шаги стихли, гэта куда-то исчезли, словно растворились, и Дайскэ открыл глаза.
Первое, что он увидел, был цветок махровой камелии на татами у изголовья. Накануне, лёжа в постели, Дайскэ отчётливо слышал в темноте, как цветок упал, упал с шумом, будто с самого чердака с силой швырнули резиновый мяч. Наверно, померещилось, подумал Дайскэ, ведь сейчас глубокая ночь и вокруг тишина. Но на всякий случай он положил руку на сердце и, прислушиваясь к чётким ритмичным ударам, заснул…
Какое-то время он рассеянно созерцал большой, чуть не с голову младенца пёстрый цветок и вдруг, словно спохватившись, снова приложил руку к сердцу. Прислушиваться к его биению, лёжа в постели, в последнее время вошло у Дайскэ в привычку. Сердце билось, как всегда, ровно. Не отнимая руку от груди, он попытался представить себе, как спокойно, в такт биению сердца, течёт тёплая алая кровь. Это и есть жизнь. Сейчас он ощущает ладонью её течение. Похожие на тиканье часов звуки выросли в воображении Дайскэ в мощные удары набата, зовущего к смерти. Как легко, как беззаботно ему бы жилось, если б не было этих звуков, если б сердце отмеряло только кровь, а не время! Жизнь стала бы радостью, наслаждением. Однако… Дайскэ невольно содрогнулся. Жажда жизни делала невыносимой самоё мысль о том, что сердце может остановиться. Он часто клал руку под левый сосок и думал, что будет, если по этому месту ударить молотком. Дайскэ был совершенно здоров, но этот неоспоримый факт порой воспринимал как случайность, почти как чудо.
Отняв наконец руку от сердца, Дайскэ взял газету, лежавшую у изголовья, и развернул её. С левой полосы, где была помещена фотография, на которой мужчина убивает женщину, Дайскэ поспешно перевёл взгляд на напечатанное крупным шрифтом сообщение о волнениях студентов[1]. Дайскэ не дочитал заметку, руки устали держать газету, и он уронил её. Закурив, он слегка откинул одеяло, поднял с пола камелию и стал нюхать, закрыв цветком чуть ли не пол-лица. Пробираясь сквозь лепестки, табачный дым плыл в воздухе густыми клубами. Дайскэ положил камелию на белоснежную простыню, встал и пошёл в ванную.
Тщательно вычистив зубы и радуясь, как всегда, что они у него такие крепкие и здоровые, Дайскэ снял рубашку и так же тщательно обтёр грудь и спину. При каждом движении руками или плечами кожа его слегка поблёскивала, словно натёртая ароматным маслом и досуха вытертая. Этим Дайскэ тоже гордился. Затем он расчесал на пробор чёрные волосы, которые ложились послушно, будто напомаженные. Усы, такие же тонкие и мягкие, как волосы, с удивительным изяществом обрамляли губу. Глядясь в зеркало, Дайскэ обеими руками любовно погладил свои полные щёки, точь-в-точь как женщина, когда она пудрится. Он бы и напудрился, появись в том необходимость, настолько заботился о своей внешности. Иссохшие, как у благочестивых буддистов, тела, измождённые лица вызывали у Дайскэ отвращение, и, глядя на себя в зеркало, он радовался, что не похож на них ни лицом, ни телом. Он ни капельки не огорчался, когда его называли щёголем, ибо старые понятия были давно ему чужды.
