Штрихи к автопортрету - Григорий Канович

Григорий Канович

ШТРИХИ К АВТОПОРТРЕТУ

Признаться честно, никогда не был поклонником автобиографического жанра. Не потому, что намеревался вводить в заблуждение общественность о каких-то фактах своей уже довольно долгой жизни или, что еще хуже, их приукрашивать. В своих книгах если и писал о себе, то по художественной необходимости — косвенно и отстранённо, всегда отдавая предпочтение персонажам или, как их еще высокопарно принято называть, героям, стараясь через них понять и оценить не только и не столько себя, сколько время, которое выпало на мою долю.

Я — литовский еврей, родился без малого восемьдесят лет тому назад во временной столице Литвы — Каунасе (Вильнюс тогда был, как нас учили в школе, захвачен поляками). Родился в Еврейской больнице (в ту пору в городе много чего еврейского было — от славных во всем мире ешив до благотворительных столовых, от Еврейского банка до Еврейской больничной кассы). К счастью, были и искусные еврейские врачи (большинство которых через двенадцать лет было загнано в гетто и уничтожено). С их помощью, пусть и необычным путем, через кесарево сечение, я и появился на свет. Моей храброй и самоотверженной матери, светлый ей рай, после первых таких родов, ставших роковыми для моего старшего брата, было настрого запрещено рожать. Но любовь к своему мужу — начинающему местечковому портному победила врачебные запреты. Недаром моя богомольная бабушка Роха долго-долго не то с лаской, не то с безобидной насмешкой называла меня, своего первого внука, не иначе как запретным плодом. Благодаря тому, что роженицу и новорожденного продержали в больнице девять дней, я получил редкую, почти по Гоголю, возможность отмечать свой день рождения дважды в году и дважды по сему случаю получать поздравления от своих близких и друзей — в день, когда я на самом деле родился, и в день, когда меня привезли в родные пенаты — в местечко Йонаву, где опытный моэль совершил надо мной общеизвестное благое деяние, а раввин наконец записал в книгу живущих на белом свете существ, дав мне для долголетия два имени — Гирш-Янкл (по советской версии — Григорий-Яков).

Далее была начальная школа, где безраздельно господствовал сладкозвучный идиш; в ней, в этой одноэтажной школе, я до войны провёл четыре счастливых года, каждый день глядя во все глаза то на доску, говорившую со мной на родном языке, то на облюбованный неуемными певуньями-птицами клён, который до недавнего времени возвышался на безымянном пустыре как памятник моим незабываемым канувшим в Лету учителям и моему детству.