Повести о прозе. Размышления и разборы - Виктор Борисович Шкловский

Эти работы, читатель, следующие во времени друг за другом, похожи друг на друга.

История литературы в самой литературе.

Представьте себе Достоевского или Толстого без содержания, то есть без настаивания на определенных моральных, или, что то же, пророческих мыслях, то есть мыслях о морали будущего: представить эти книги без их окружения невозможно.

Драма Льва Николаевича состояла в том, что он не мог следовать за своими собственными произведениями.

Он изменял сам вопрос.

Точнее: сам вопрос все время изменялся перед ним.

Недвижимость искусства, его самостоятельность, это была моя ошибка, Виктора Шкловского.

Он не учел того, что выезд Дон Кихота из его дома связан не только с чтением рыцарских романов, но и с огромным раскрытием нового мира.

Герои Шекспира, женщины его трагедий изменяют свою судьбу и даже в гибели своей как бы тоже начинают новую жизнь.

Старая жизнь самими участниками трагедии называется тюрьмой.

Причем тюрьмой слишком тесной.

В романах Толстого жизнь раскрепощена движением в новый мир.

Это эпоха плаваний вокруг света.

Мир земли оказался круглым.

И рисунок воды или рисунок земли — другой.

Мир закруглился.

Искусство запечатлевает изменения мира.

В этом изменённом мире многое повторяется.

Но оно повторяется в «снятом виде». Переосмысленным.

И мы видим, что переломы мировоззрения — это переломы представления о том, что такое добро, что такое зло.

Эти переломы и есть эпохи появления нового искусства.

Я оставляю старые свои работы так, как землемер оставляет какие-то вехи для того, чтобы после него кто-то начал новое измерение земли.

Искусство рождается во времена, когда ценности морали или просто познание вещи изменяется.

И это изменение подчеркивает кажущуюся неподвижность искусства.

Мир сейчас обсуждает вопрос о том, будет ли атомная война.

То есть приблизится ли конец мира.

Но если в старом мире проблема Страшного суда была угрозой, то есть такой катастрофой, от которой можно спастись молитвой, то начинается новое начало мира, оно появляется как предчувствие того конца, который, может, уже был некогда.

Это время войн и революций.

Это время нового передвижения человеческих масс.

И новых переосмысливаний прежде созданного, прежде напечатанного.

Мы все не справились с вопросом о новом реализме, новой романтике.

Этот разговор очень внятно начал высокорослый, высокоплечий, не сгибающийся Максим Горький.

Он написал в «новом мире» не очень много.

Но вот разговор, основанный на впечатлении ребенка: когда трогается поезд, то трудно установить — поезд ли поехал или поехала станция.