Жил-был однажды Ниггль[1], человек маленький, и предстояло ему отправиться в дальний путь. Совсем он этого не хотел, и думать про такое было неприятно, но ничего не поделаешь, он понимал, что когда-нибудь уйти все-таки придется. А с приготовлениями не спешил.
Ниггль был художником. Не очень преуспевающим, отчасти потому что вечно находились посторонние дела, и хотя многие из них его просто раздражали, делал он их добросовестно, если не удавалось совсем увильнуть (не удавалось, по его мнению, чересчур часто). Там, где он жил, законы были строгие. И другие помехи были. Во-первых, временами на него нападала лень, тогда он вообще ничего не делал. Во-вторых, он был по-своему добр. Знаете, бывают такие добряки: от доброты ему становилось неловко, но чаще он все равно ни за что не брался, а если и брался, то это не мешало ему ворчать, выходить из себя и даже браниться (обычно не вслух). Однако получалось, что для хромого соседа, которого звали господин Париш[2], он делал довольно много, а иногда помогал и более дальним соседям, если те сами приходили и просили. Наконец, время от времени он вспоминал о предстоящем пути и начинал укладываться, разумеется, без толку, а при этом тоже не много нарисуешь.
У него набралось порядочно начатых картин; большинство из них были для него великоваты и задуманы не по возможностям. Он ведь был из тех художников, кому листья удаются лучше, чем деревья. Мог долго корпеть над отдельным листочком, стараясь уловить и запечатлеть его форму, глянец, искрящиеся капельки росы по краям. А хотелось ему изобразить целое дерево, со всеми листьями, такими разными и вместе с тем в одном стиле.
Одна картина особенно не давала ему покоя. Сначала был только лист на ветру; потом из листа получилось дерево; оно росло, выпускало бесчисленные ветви, протягивало самые причудливые корни. Прилетали неведомые птицы, усаживались на сучья, и надо было заниматься ими. Потом вокруг Дерева и за ним в просветах меж ветвей стала прорисовываться земля, вдали зашагал лес и выступили горы со снежными вершинами. У Ниггля пропал интерес к другим своим вещам: он их бросал или брал и прибивал по краям к большой картине. Скоро полотно стало таким громадным, что пришлось обзавестись лестницей, и он лазал по ней вверх-вниз, кладя отдельные мазки и процарапывая отдельные места. Когда к Нигглю приходили гости, он был в меру вежлив, только перекладывал на столе карандаши и, выслушивая то, что ему говорили, продолжал думать о большом холсте в высоком сарае, специально для него построенном в огороде (на участке, где раньше росла картошка).
