Бабушка Акулина - Максим Горький

В осеннюю гололедицу, возвращаясь домой со сбора милостыни, бабушка Акулина поскользнулась, упала и сильно разбилась. Когда она барахталась на панели, пытаясь встать, её увидел знакомый полицейский, подошёл к ней и, думая, что она, по обыкновению, «выпимши», стал ругаться.

– Ишь, старая чертовка, – говорил он, – опять наклюкалась! И скоро ли только ты издохнешь? Сколько из-за тебя я разного беспокойства принял! Ах ты…

Он смотрел на неё сурово, тон его голоса был зол и резок, но бабушку Акулину всё это не смущало. Она знала, что он добрый солдат, зря её не обидит, в часть не отправит – разве первый раз ему приходится поднимать её на улице!

Он никогда не отправляет её в «каталажку», а всегда домой, если же ругается, так это ничего, – нельзя же, в самом деле, не ругать человека, который причиняет беспокойство.

И, стараясь загладить свою вину, она собрала все силы, желая подняться на ноги, но застонала, сморщилась и снова вытянулась на панели, охая и кряхтя.

– Старая швабра! – сказал полицейский и стал поднимать её.

– Никифорыч, голубчик, не тронь! Разбилась я, видно.

– Ну! Вставай! Разобьёшься ты… как же…

– Ми-илый ты мой, Никифорыч, ноженьку мозжит… правую ноженьку… не тронь, погоди!

Умираю.

– Что ты, в самом деле, старуха! Как я тебя тут не трону? Лежишь на видном месте и орёшь, ну ин в уголок вон отползи, коли исправду что у тебя.

– Никифорыч, смерть моя пришла! Отвёз бы ты меня домой!

– Возись с вами, черти мохнатые! Извозчик!

Через несколько минут они оба уже ехали на извозчике. Бабушка Акулина сидела внизу пролётки и охала, а Никифорыч, мрачно насупившись, поддерживал её голову и уговаривал старуху:

– Эй, чёртова перечница! Будет уж… не скули!..

– Больно, голубчик.

– А кто виноват?

– О-ой! И деньги просыпала. Всё, старая шкура, потеряла.

– Какие такие?

– Милостыню… семь копеек!

– Эка сумма! Ф-ф! – фыркнул Никифорыч в свои рыжие усы.

– Да ведь, ми-илый! у меня народ на руках… Всякая кроха в дело идёт. Ой! вели ты извозчику-то потише ехать!

– Ты! – внезапно озлился Никифорыч, по-видимому, без всякой причины. – Деревня чёртова! Аль не понимаешь, что больную везёшь? Пошёл ровней.

Он смерил спину извозчика суровыми глазами и продолжал говорить старухе уже более мягко, чем раньше:

– Народ на руках. Очень ты глупая старуха. И что тебе дался этот народ? На-арод! Рвань разная, жульё, да девки, а она народ! Дура ты, старуха, вот что, и вредная дура, – потому портишь людей… Без тебя они, глядишь, работали бы, а ты их пичкаешь… Они рады, – бабушка Акулина, бабушка Акулина! – а сами верхом на бабушкиной шее катаются. Черти! Пороть бы их!