Ухо - Игорь Валентинович Денисенко

Смятые, пожеванные простыни на строгой, упершейся в пол кровати. Белые стены, белый потолок. Невыразимая пустота и боль белизны… Поднявшись, разбуженный среди ночи, он сморщился от боли так, что лицо собралось в морщины, складки, в глубокие борозды болезненно желтого цвета.

Опять! Опять этот проклятый голос! Он не даёт ему спать по ночам. Он скручивает и выворачивает его наизнанку. И его рвет желчью. И кровавая горькая пена выступает на губах. И лицо искривляется в страшной каменной гримасе. И нечем больше рвать, и нечего больше исторгнуть из себя… Но днем, пока его кормит этой гадостью строгая и прямая как гвоздь сиделка с металлическим именем Инесс он еще может жить, он еще терпит. И несносный голос шепчет тихо и затянуто, с трудом выговаривая слова. Но ночью! Ночью он орёт в полную мощь, гремит, сотрясая весь этот ужасный белый дом так, что непонятно почему он еще не развалился. И все разбегаются. И он, оставшись в четырех стенах, не может от него убежать.

Опять?! О, господи! Опять этот немилосердный голос. Правый голос… Ах, как безжалостно правый!

… Не нужно… Никому не нужны твои картины… И нет ничего из того, что ты сделал… Мир сер, в нем нет твоих красок. Написанное, тобой — ложь, обман. Посмотри на эти стены, и ты поймешь, что я прав. Серость! Ночь, размазанная на белой простыне.

… нет… нет, — шептал он в ответ голосу, — подсолнухи…

Мои подсолнухи рыжие, яркие, мой свет, солнце, пробившиеся сквозь бардовые шторы заката.

Мазня, — заявил голос знакомым, пренебрежительным тоном, — Франка не дам за эту мазню.

… виноградники… А вот виноградники в Арле… красные… красные виноградники…

Чушь! — орал голос, — Мазня!

Грязь! — кричал сытый, откормленный голос, сложенный, слитый воедино из множества голосов.

— А это что? — С возмущением вопрошал голос женским.

— Башмаки…

И он еще смеет называть эту дрянь картинами?! Выставлять на показ!

Срам!

… башмаки Яна… Он ведь такой же… Он такой же разбитый, истоптанный, но живой, удивительно живой… Они добрые…

Он добрый, хороший… в зеленой хижине… там у реки за холмом… — отвечал он задыхаясь от волнения, и мял руками сморщенное лицо, лепил из него как из глины ярость и яркость своих картин.

Дрянь! Франка не дам за неё! Дрянь! — надрывался бас.

… Пойдем отсюда, Феликс. Тут не на что смотреть, какая гадость…

Ложь! — задыхаясь, вскричал он голосу, распадающемуся на два, три, десятки, сотню голосов кричащих, перебивающих друг друга, но сливающихся в невыносимый гул осиного гнезда. «Нет, не могу больше!» И он стиснул руками голову. А белый, холодный куб из стен, пола и потолка смялся, болезненно топорщась пустотой. Ты ничего… Ты ничто… Безжизненная сухая серость вдруг потекла и стала заволакивать его, смывать краску его картин…