Мертвец - Джон Браннер

Опыт посмертного соавторства

За Рио Галац, где пампа лежит грязным коричневым одеялом, постеленным сонным гаучо… только вместо блох по нему прыгают зайцы, я впервые услыхал о человеке, который некогда несомненно был мертв, но теперь разговаривал и ходил. Называли его по-разному – Энеро, Анакуэль, Ретрато или Розарио, но, выспрашивая заново посетителей в очередной унылой лавчонке, я ощущал, что собеседники мои прекрасно знают его имя, только звуки не шли с их губ.

Однажды вечером перед грозой я прибыл в угрюмый город, имени которого не хочу здесь называть. Священник приютил меня. Пожилая женщина – неразговорчивая, загорелая, с щелью между передними зубами – подала нам тортильи, обжаренное мясо и жесткие недоваренные бобы; трапезу мы запили кислым пивом. Потом, прикуривая от медной почерневшей лампы одну из трех моих последних сигар, священник проговорил:

– Вы прибыли сюда из-за Лазаря.

– Почему вы так решили? – возразил я, стараясь скрыть облегчение, – это было то самое имя.

– Потому что нас не посещают по иной причине… разве что забредают путники, утомленные пампой, да редкие бродяги-торговцы. Вы не из тех и не из других. Утром, если хотите, можете встретиться с ним. Не угодно ли услышать его историю?

– А его и в самом деле зовут Лазарем?

– Нет, конечно.

– Прошу вас, продолжайте.

Имя у него определенно было – ведь крестили же его, – только более им никто не пользуется. Даже он сам не произносит его. Мать его умерла в родах, отец сгорел от какой-то лихорадки через несколько лет после этого, воспитывал его двоюродный брат. Рос он как всякий мальчишка в наших краях; ездить верхом выучился едва ли не раньше, чем ходить, а о домашней скотине знал больше, чем о роде людском.

У двоюродного брата были свои сыновья, и ему приходилось занимать подчиненное положение, в особенности по отношению к старшему из них, Луису, его ровеснику. Хотя он и был выше, сильнее и – вне сомнения – смышленее, но таил обиды, пока ему не исполнилось семнадцать: словно бы под густым слоем пыли в сердце его горела просыпанная порохом дорожка.

Тут двоюродный брат вместе с приемным отцом решили, что он уже достаточно созрел, чтобы ездить с мужчинами из estansia[1] пить и плясать, хвастать и драться, если придется. Так у нас принято.

Здесь развлечений немного.

Через несколько месяцев он сделался невыносим. В новой для него городской обстановке он явил свое истинное лицо. Он изобретал гнуснейшие оскорбления, подобных которым никто не умел придумать; однако отпускал их столь невозмутимым, даже сонным тоном, что трудно было принять их всерьез.