Кто последний? – Мы за вами! - Екатерина Вадимовна Мурашова

Как, с чего начать

Мою историю? Чтоб вновь не повторять

Слова знакомые? Вновь людям дать понять —

Рассказ мой искренен, мне нечего скрывать…

С чего начать?

(Полулюбительский перевод старого шлягера из кинофильма «История любви»)

Душно. Душно. Душно. Как будто где-то внутри что-то созрело и вот-вот взорвется, вылезет наружу. Нет, вылезет – это неправильно. Явится… Опять не так, надо без сокращений, еще полнее, в архаическом, исконном варианте – ЯВИТ СЕБЯ. Явит себя. Кому? Не мне, не только мне – миру. Странное ощущение, в чем-то – повод для гордыни, в чем-то – унижение. Ты – сосуд, взрастивший нечто, тебя превосходящее, и по опорожнении будешь отброшена в сторону… Этого никогда не понять мужчине или нерожавшей женщине. Но я не жду ребенка. Что же со мной?

Вельда Каннигер, стройная высокорослая блондинка 28 лет отроду, с кротким и оттого глуповатым лицом, сидела за столом в своей комнате, упершись лбом в сжатые кулаки, и тихо, но безутешно плакала.

Впервые в жизни ей нужно было совершенно самостоятельно принять важное решение. Все возможные советы были выслушаны и отвергнуты накануне. Она осталась одна, если не считать большой цветной фотографии Кларка, которая стояла перед ней на столе. На фотографии Кларк смеялся, широко разевая белозубый рот, и бирюзовая морская волна нежно лизала его стройные смуглые ноги. Снимок был сделан за полгода до гибели Кларка.

Когда ей сказали, что Кларка больше нет, она не поверила, и не верила еще целых три дня, пока своими глазами не увидела его в гробу. У него была полностью раздавлена грудная клетка, но лицо осталось совершенно нетронутым. Грудь закрывало пышное, накрахмаленное жабо, и ей все еще казалось, что это такая глупая шутка, и Кларк сейчас откроет глаза, рассмеется, вскочит, обнимет ее и закружит по этому идиотскому залу, где так много белых цветов, липкой музыки и людей с дурацкими постными лицами, которые они как будто взяли где-то напрокат и второпях перепутали размер, и теперь одним из них давит в скулах и не помещается нос, а у других лицо все время норовит сползти, и им приходится то и дело поправлять его пальцем у переносицы. Все удивлялись тому, что она не плачет и вообще ничего не говорит, а она почему-то думала о том, что обидит Кларка, если так легко поверит в его смерть, так легко и привычно, со слезами и причитаниями, отпустит его. Ей казалось, что заплакав о нем, она предаст Кларка. И она молчала.