Меня потом ругали за то, что по моему лицу блуждала тогда легкая улыбка. А я всего лишь искренне радовался за отца. На его похороны в морозный январский день пришло столько народу, сколько на мои точно не придет. Человек двести было, и все в слезах.
Он был красивый мужик такого ален-делоновского типа. Незадолго до конца он стал терять вес, а химиотерапия придала его коже неожиданно здоровый оттенок легкого северного загара. На фотографии, сделанной за неделю до, он чертовски молод и хорош собой.
Когда его палата оказывалась пустой, я выходил и спрашивал у таких же, как он, смертников: "А где папуля мой?". - "Да в реанимации!". Помню, в первый раз я очень натурально схватился за сердце. А отец в это время в реанимации травил анекдоты и бухал.
Он был для меня "папуля", я для него "сынуля". Мы оба считали друг друга бесхарактерными слабаками. Я его - молча и скрипя зубами, он меня - вслух и при большом стечении народа.
При этом один другому кидался на помощь по первому свистку. Мы чувствовали глубокую взаимную близость, и то, что наше отношение к жизни расходилось диаметрально, здорово доставало и его, и меня.
Нестроевой белобилетник, он водил машину как бог, попадал в "десятку" из любого оружия и умел яростно драться, не щадя противника. Еще он был профессионал.
Однажды он сказал мне, что я просто обязан "косить" от армии, потому что идет Афган, а на войне меня ухлопают. Я спросил, почему, а он ответил, что я слишком люблю с отсутствующим видом смотреть в небеса. По той же причине он забраковал меня как водителя. Сам всему научил, и сам же потом не пускал за руль.
В Афган меня, одноглазого, и так не послали, но отец все-таки нажал для подстраховки на кое-какие педали, за что ему спасибо. Отслужив на самоходках, я уяснил, что если пуля и не дура, то осколок снаряда точно идиот. Но фразу про небеса отцу не простил. Такие вещи не говорят сыну, если не хотят воспитать слабака.
Насчет вождения автомобиля я все себе доказал, уродуя папину "шестерку", доставшуюся мне в наследство. Заездил бедную и выбросил, как ненужную и чужую вещь. Я вообще предпочитаю гробить оставшееся от отца барахло или выкидывать, не используя.
Он сделал всё для того, чтобы я вытравил его образ из своего сердца. Я целенаправленно убил отца в себе. Все его черточки изничтожил. Он еще был жив, а я уже от него отказался. До сих пор отвожу взгляд, когда слышу, что я на него похож.
Мама говорит: в последние годы, мучимый болезнью, отец просто терял адекватность и не мог вести себя разумно. Но я-то знаю, что это не принципиально. Все равно в основе его ругани и угроз лежало гипертрофированное желание защитить ребенка от житейских невзгод, научить жизни, если потребуется - насильно.
