Грехопадение - Шон О'Фаолейн

Весь месяц монахини готовили моего сына к первому причастию. Через несколько дней ребятишки парами пойдут прямо из школы в нашу приходскую церковь; за поворотом бокового нефа он увидит эти странные сооружения, и там в полумраке и пыли исповедальни перед ним из-за решетки предстанет лицо старого священника. Сын будет, наверное, немного испуган, но в то же время и обрадован, ибо, в сущности, для него это лишь своеобразная игра, в которую играют между собой монахини и священник.

Да и как может он отнестись к происходящему серьезно? Монахини говорили ему, что младенец Иисус печалится, когда видит греховные деяния. Но мой сын никогда не грешил, поэтому какое ему дело до чьих-то грехов? Если бы они сказали, что причина печали сына божьего — Робин из Коровьего Уха или Питер Пэн, он бы поверил, ибо для него они — живые существа, обитающие в полях, что окружают наш дом. Откровенно говоря, он любит приврать, он просто ужасный лжец, и, когда мы играем в румми, он жульничает при каждом удобном случае, а когда он медлит с ходом, обдумывая свои каверзы, и я поторапливаю его, он выходит из себя, его глаза наполняются слезами, он швыряет карты и обзывает меня.

И тогда во мне просыпается такая любовь к нему, что тронутый его откровенностью и невинностью, я обнимаю его; а когда он засыпает, я, вспомнив эти бурные слезы, захожу к нему в комнату и осторожно прячу под одеяло его пухлую влажную ручонку, в которой он сжимает одно из своих сокровищ, например пустую катушку. И чего ради ему беспокоиться, что бог разгневается на него лишь потому, что он привирает в игре или же сердится на своего папу?

Это я беспокоюсь, следя за приготовлениями к его первому причастию, потому что знаю: настанет день, когда он и в самом деле согрешит, и мне известен тот ужас, который охватит его тогда, но я бессилен предотвратить то, что его ждет.

Сам я никогда не смогу забыть день, когда впервые понял, что согрешил. Как только мне стукнуло семь лет, я стал исправно, год за годом ходить к причастию, и в первый раз я собирался так же, как сейчас собирается мой сын, и раз за разом я говорил одни и те же слова — те же, что скажет и он. «Отец мой, я солгал… Отец мой, я забыл утреннюю молитву… Отец мой, я не слушался родителей»… Вот и все, пожалуй… И это было чистой правдой: все эти прегрешения лежали на моей совести: но в том, что касается моего сына, они будут не более правдивы, чем басня, и не более опасны, чем детская потасовка, ибо что может быть греховного в детском утаивании правды или во вспышках гнева.