Город на трясине - Йожеф Дарваш

Я возвратился сегодня в Будапешт после не столь уж длительного пребывания на периферии. Не знаю, как это бывает с другими, но я сравнительно быстро отвыкаю от шумной сутолоки большого города, озаренного многоцветным мерцающим светом броских реклам и уличных фонарей, от суетливо-лихорадочного темпа городской жизни. И каждый раз, возвращаясь в большой город после даже непродолжительного — недельного или двухнедельного — отсутствия, как бы заново открываю его для себя, обнаруживаю что-то новое, доселе не замеченное. И, делая неожиданное открытие, неизменно изумляюсь: какой громадный, величественный город, полный кипучей жизни, до чего неповторимо прекрасен наш родной Будапешт! Мне довелось видеть много больших городов, широко известных мировых центров, но такой чудесный, как наша столица, вряд ли найдешь. И как она преобразилась, помолодела за последние годы! Будапешт похорошел не только благодаря новым жилым кварталам, вновь принарядившимся старинным зданиям, обилию яркого неонового света, роскошным витринам и все растущему потоку легковых автомобилей. Жизнь в столице становится день ото дня полнокровнее, кипучее, веселее, и люди становятся жизнерадостнее, бодрее.

И на этот раз я отсутствовал не больше двух недель, находясь всего лишь в каких-нибудь 120—130 километрах от столицы, в одной из глухих деревушек, затерявшихся в лесах Матры. И, несмотря на это, я вернулся в Будапешт из далекого далека́, если измерять расстояние временем. А соответствует оно двадцати восьми годам… Меня перенесла в прошлое и вновь вернула к настоящему отнюдь не какая-нибудь фантастическая машина времени, а мое писательское воображение. Я вернулся к нашим дням, оторвавшись от событий, которые найдут отражение в моем будущем романе. Там я пытаюсь воссоздать картину зимы 1944/45 года — осады Будапешта и освобождения его советскими войсками.

Резкий контраст, представившийся моему взору, почти не поддается описанию. Никогда картина не была столь впечатляющей, а эмоции, вызванные открытием нового, столь сильными, ошеломляющими.

Мои переживания, пожалуй, нетрудно объяснить.

За две недели, проведенные в лесной глуши, я мысленно воспроизвел в памяти, творчески переосмыслив, как бы еще раз пережил памятные события суровых дней, недель двадцативосьмилетней давности. Я как бы снова оказался в убогом темном подвале одного из домов на улице Барош вместе с людьми, для которых весь белый свет сузился до пределов этого мрачного и тесного подземелья. Немало натерпелись люди тогда, забившись в темный угол подвала или закуток для дров. Озабоченных обитателей подвала-убежища мучили тревожные мысли: на сколько варок осталось фасоли или гороха? Можно ли выйти во двор за водой? Будет ли сегодня облава? Дадут ли нынешней ночью уснуть голодные крысы? Куда угодила только что взорвавшаяся фугаска? Не иначе в дом по соседству… Оттого, видно, подвал закачался, словно утлый челн на зыбких волнах, а с отсыревших стен посыпалась какая-то странная едкая пыль, от которой люди задыхались. С исписанных листов бумаги на меня глядели их окаменевшие лица с глазами, выражавшими неподдельный ужас. Постепенно люди свыклись с нависшей над ними угрозой гибели, всюду подстерегающей их смертью…