И ведь мало что предвещало беду. Ну разве дед Пахом накануне, глубокомысленно почесывая филейную часть, ушибленную пару десятков лет назад на охоте за диким кабаном, прокряхтел:
— Ох, что-то муторно на душе… — и от глубины предчувствий отправился блевать в ближайшие кусты. Но возможно, виной тому стало не предвидение грозящих бед, а вчерашние обильные возлияния в трактире…
Или вот Матрёна, солдатская вдова, супротив обычая, не поднялась спозаранку, чтобы задать корму скотине, да подоить телку Тварюшку(поименованную так самим попом Варфоломеем после коварного нападения с тыла… так и воскликнул он тогда — ах ты ж твааарь… Господня… — и проворно подобрав полы рясы, засеменил, держась за поясницу, в сторону церкви)… К слову-то сказать, потом уж и крики негодующей голодной и не доенной скотинки тоже отнесли к предвестникам несчастья… Мол, неспроста это было, ох, неспроста…
А в то утро любопытствующие соседки Матрёны заглядывали через плетень да в оконца, притворно охая и причитая, не стряслось ли, мол, чего… Но подозревали, что причина необычного поведения пышнотелой вдовушки вовсе не в недомогании, а в том, что принимала она накануне завидного гостя — заглянул на огонек подмогнуть по хозяйству местный кузнец Вавила, да видать, увлекся… Задержался на всю ночь. Оно и понятно, хозяйство-то у Матрёны того… необхватное, да давно мужской руки не видавшее…
Так или иначе, со зловещими знаками иль без, а в то воскресное утро над селеньем вдруг померк солнечный свет, откуда ни возьмись, налетел ветер, пронизывающий холодом до самого нутра, да зависла престранная туча. Затихло все на подворьях, заткнулись, затаившись в будках, дворняги-пустобрехи, онемели с испугу местные кумушки… увы, всего лишь на пару минут… И грянул ливень! Со звучными, смачными шлепками обрушились на землю — нееет, не капли, не градины — лягушки! Падали бледно-зелёные тельца с выпученными от страха глазами, растопыривая перепончатые лапки, словно в попытке если не взлететь, так хоть спланировать, впечатывались несчастные лягухи в сухую почву, взметая клубы серой пыли, с громкими всплесками разрывали водную гладь пруда, распугав водящуюся там плотву да карасиков… С пронзительным бабьим визгом из кустов выскочил прикорнувший было там дед Пахом и, размахивая руками, будто ветряная мельница, припустил в сторону избы… Спустя время он уверял, что визжал-то вовсе и не он, а глупые бабы, а бежал-то он вовсе и не от страха, а вооружаться вилами… Ну, так или иначе, а поток лягушек, обрушившийся на селенье, стал иссякать, мрачная туча светлела, истаивая, и вот, исторгнув из исхудавшего брюха последних тварей, окончательно развеялась. Истошно заверещали перепуганные пичуги, заголосили ободренные вернувшимся ярким солнечным светом собаки. И лишь местные жители, беззвучно разевая рты, неверяще оглядывали изменившиеся до неузнаваемости окрестности… А поглядеть-то было на что…
