Про маму - Анна Георгиевна Герасимова

Аня Герасимова

За окном золотая осень, такая, что хоть плачь. Скажу банальное: мама любила золотую осень, и мама учила не плакать. Поэтому я плакать не буду. Впрочем, мама и весну любила, и зиму, и лето. И меня учила все это любить, и научила. Не боялась и меня научила не бояться грозы, пауков, мышей. На грозу было положено любоваться: мы садились у двери в сад, бывшей трамвайной двери в квадратиках облупленной коричневой краски, смотрели на ливень и считали секунды между молнией и приближающимся громом, и после каждого раската торжественно повторяли: «Тррах-тататах-тататах!» Однажды на печке появились две мышки, а мама и говорит: «ой, смотри, мышки, какие симпатичные!» Пауков различали по породам, уважали великолепную архитектуру паутины. Мама вовсе не была биологом, ей просто было все интересно. Когда я вспоминаю маму, я прежде всего вспоминаю лес, и как мы ходили за грибами, а потом сидели с корзинками на берегу крошечного пруда, который мама окрестила «Утиным озером», и сочиняли песни: «Пахнет тиной озеро Утиное», и еще: «Облака плывут на север, облака плывут на юг...» Мама научила меня сочинять песни, хотя пела плоховато, и слух у нее был не очень. Мы с ней всегда куда-нибудь шли и пели. Мы шли по тропинке, по золотому полю, собирали в спичечный коробок божьих коровок и выпускали стаей. Это поле, недалеко от станции, давно застроено, а пруд есть, но он уже совсем зарос.

Дело в том, что сегодня маме исполнилось бы 90 лет. По нынешним временам вполне достижимый возраст. И вполне мама дожила бы до него, она была очень бодрым, очень жизнерадостным человеком. Ну, так получилось, ее уже 13 лет как нет. Она сильно болела, последние годы были мучительным подвигом. И помогала ей вовсе не я, появлявшаяся эпизодически, а мой сын, ее внук Алексей Радов, за что ему низкий поклон.

В маминой жизни всегда было место подвигу. Ох, лучше бы это был какой-нибудь другой подвиг, более радостный. Я, конечно, добавила в ее жизнь мучений, и любая попытка написать про маму склонна превратиться в исповедь. Это ни к чему. Скажу только, что, в полной мере унаследовав мамину векторную упертость, лидерские качества, нацеленность на подвиг и так называемую харизму, я всю сознательную жизнь с нею этими векторами бодалась. «Расти умная, честная и смелая», — написала мама на книжке, подаренной мне на семь лет — в знаменитом 1968 году. С умностью все понятно (насколько женщина вообще может, и т. д.). Смелая — вроде получилось, хотя в детстве была трусишкой, каждый поход на прививку — страшная истерика, мама не знала, куда деваться; а потом вдруг стало ясно, что, порезав палец или обжегшись, вовсе не обязательно издавать какой-то звук, так что домашние никогда ничего не знают о моих технических повреждениях. (Мама сама никогда не кричала от боли и таким образом, кстати, чуть меня не укокошила в самом начале, потому что не кричала при родах, поразив этим акушерку: «ты же так ребенка задушишь, что не кричишь?» — «Да неловко как-то, — отвечала мама, воспитанная на идеалах Ульяны Громовой). А вот с честностью вышла засада: тот сабельный поход, в который бросала меня моя молодость, вызывал в моей бесстрашной маме не уважение, а вполне понятный ужас, и пришлось учиться врать. Плохо это. Не будем об этом.