Истории, рассказанные вчера - Вячеслав Владимирович Килеса

Детство — самый значительный отрезок жизни, и не только потому, что в нем закладывается то, что проявится и определит собой зрелости в детстве человек свободен от тех необходимостей, которыми сдавит его позднее общество и государство. Детство настроено на доброту, веру, любовь и надежду, и мир взрослых воспринимается как состоящий из множества мам и пап, для которых самое главное — твое существование; как мир, где взрослые всегда готовы уступить и пожертвовать своими целями для счастья маленького человека.

Детство — это то, что, провожая в прошлое, всегда хотелось бы иметь в будущем, что вызывает у повзрослевших грусть и сожаление, и желание — хотя бы мысленно — вернуться назад, заглянув в чужое детство, всегда похожее на свое.

В «Истории…» каждое событие проникнуто иррациональным духом, столь же убедительным и имеющим право жить, как и достоверность научного фолианта, — это и называется художественным произведением, позволяющим тем, кто читает, забыть о сумрачном вечере и отложенных на завтра неприятностях, и снова стать тем, кем ты был когда-то: в прекрасной эпохе, не помнящей начала и не верящей в то, что наступит ее конец. И пока у нас есть память и возможность ее оживлять, погружаясь в волшебный мир авторского воображения, наша жизнь никогда не будет дорогой в никуда, и сквозь любую непогоду и осаду шальной печали всегда постараются пробиться, освещая и согревая душу, лучи бредущего по ту сторону добра и зла веселого детства, готового смеяться над всем, кроме своей или чужой боли. Готового прийти и протянуть вам, читатель, руку бескорыстной помощи.

Длинный хвост молнии, словно плетью, ударил по зазвеневшему стеклу.

Получив поддержку, стихнувший было дождь набросился на небольшой дом, застывший в окружении высоких, усыпанных гранитными валунами, гор.

Сидевший в огромной красном кресле мужчина пятидесяти — пятидесяти трех лет равнодушно поднял лицо, взглянул в сторону окна и вернулся к изучению лежавшей на столе старинной рукописи в черном переплете. Перевернув несколько страниц, задумался и негромко произнес:

— Наверное, Адонис был прав и мы напрасно позволили спалить ее в Александрии. Побольше писцов, расширенный тираж — и кто знает, кому молилась бы средневековая Европа!

Закрыв рукопись, он положил ее на стол и включил дисплей. На экране появилось изображение красивого юноши, разговаривавшего с кем-то по телефону. Взглянув в сторону мужчины, юноша быстро отключил телефон и согнулся в поклоне: