Моя любимая, голубка моя - Роальд Даль

Есть у меня давняя привычка вздремнуть после ленча. Обычно я устраиваюсь в гостиной в кресле, подкладываю подушку под голову, ноги кладу на небольшую квадратную, обитую кожей скамеечку и читаю что-нибудь, покуда не засыпаю.

В ту пятницу я сидел в кресле, как всегда уютно расположившись, и держал в руках свою любимую книгу «Бабочки-однодневки», изданную в Женеве Даблдеем и Вествудом, когда моя жена, никогда не отличавшаяся молчаливостью, вдруг заговорила со мной, приподнявшись на диване, который стоял напротив моего кресла.

— Эти двое, — спросила она, — в котором часу они должны приехать?

Я не отвечал, поэтому она повторила свой вопрос, на этот раз громче.

Я вежливо ответил ей, что не знаю.

— Они мне не очень-то симпатичны, — продолжала она. — Особенно он.

— Хорошо, дорогая.

— Артур, я сказала, что они мне не очень-то симпатичны.

Я опустил книгу и взглянул на неё. Закинув ноги на спинку дивана, она листала журнал мод.

— Мы ведь только раз и виделись, — сказал я.

— Ужасный тип, в самом деле. Без конца рассказывает анекдоты или какие-то там истории.

— Я уверен, что ты с ними поладишь, дорогая.

— А она тоже хороша. Когда, ты думаешь, она явятся?

Я отвечал, что они должны приехать что-то около шести часов.

— А тебе они разве не кажутся ужасными? — спросила она, ткнув в мою сторону пальцем.

— Видишь ли…

— Они до того ужасны, что хуже некуда.

— Мы ведь уже не можем им отказать, Памела.

— Хуже просто некуда, — повторила она.

— Тогда зачем ты их пригласила? — выпалил я и тотчас же пожалел о содеянном, ибо я взял себе за правило — никогда, если можно, не провоцировать жену.

Наступила пауза, в продолжение которой я наблюдал за выражением её лица, дожидаясь ответа. Это крупное белое лицо казалось мне иногда чем-то настолько необычным и притягательным, что я, бывало, с трудом мог оторваться от него. В иные вечера, когда она сидела за вышивкой или рисовала эти свои затейливые цветочки, лицо её напрягалось и начинало светиться какой-то таинственной внутренней силой, которую невозможно выразить словами, и я сидел и не мог отвести от него взгляд, хотя и делал при этом вид, будто читаю. Даже сейчас, вот в эту самую минуту, я должен признаться, что было нечто величественное в этой женщине, с этой её кислой миной, прищуренными глазами, наморщенным лбом, недовольно вздёрнутым носиком, что-то прекрасное, я бы сказал — величавое, и она была такая высокая, гораздо выше меня, хотя сегодня, когда ей пошёл пятьдесят первый год, думаю, лучше сказать про неё большая, чем высокая.