Тучи над городом встали - Владимир Ильич Амлинский

— Можно? — спросил я, приоткрыв дверь класса.

— Можно, — сказал учитель.

Класс был узкий и длинный, с низкими потолками, с коричневыми щербатыми стенами, с большим портретом Ворошилова над доской. В этой банной, сыроватой полутьме все лица были мне незнакомы, все, кроме него, но и он смотрел на меня со спокойной суровостью, точно спрашивая ответа за опоздание.

— Ты тот самый мальчик, о котором говорил мне директор? Эвакуированный?

— Да, мы приезжие, — сказал я.

Мне не нравилось это слово — «эвакуированный».

— Вы эвакуировались из Ленинграда? — сказал учитель.

— Мы приехали из Москвы, — ответил я.

Он взял замерзшими, негнущимися руками журнал и спросил:

— Фамилия?

— Островский.

— Видишь, какая у тебя фамилия! Ты должен быть достоин ее.

— Почему же? — сказал я. — Просто это очень частая фамилия. Островских много, и все они не могут быть достойными...

— Островский, хватит рассуждать! Садись на место и не срывай мне урок.

— А куда мне садиться?

Я чувствовал, что злю его. Может быть, этого не стоило делать. Он был старый и, по-моему, не очень умный. Впрочем, если бы он был умнее и моложе, его бы взяли на фронт. А такой он не нужен фронту. Нет, я не собирался его злить. Но так уж сложилось. И потом он сам начал про фамилию, и сейчас тоже — он сажал меня на место, а места не было. Все места были заняты, все до одного. Сидели ученики 8-го класса и смотрели на меня. Сидели белые, и черные, и рыжие, сидели жирные, те, кого называют «жиртрестами», и тоненькие, по прозвищу «спичконожки», сидели двоечники и отличники; сидели тремя ровными колонками; «Камчатка» ныряла под парты и строила рожи, передние тихо таращили на меня глаза, кто-то спокойно храпел, кто-то играл в морской бой, но все сидели, все были здесь старожилами, а я был новичком. И я стоял, ждал.

— Я же просил директора новых эвакуированных посылать в 8-й «Г». А он их шлет ко мне.

Учитель был расстроен. И я быстро пошел к двери. Как-нибудь я существовал без них всю свою жизнь, и сейчас я тоже проживу без них.

Строгий портрет смотрел на меня; не знаю, что было в его глазах — презрение или сочувствие, они были прищурены.

«Я не виноват, — тихо сказал я ему. — Они сами так сделали, что я ухожу».

Я открыл дверь.

— Мальчик, нельзя быть таким недисциплинированным. Мальчик!.. — Он, видно, забыл мою фамилию и пошарил рукой по желтому, измученному лбу, словно выискивая ее там. Но он так и не нашел ее и сказал: — Садись, пожалуйста, мальчик.