Лосиный остров - Василий Андреевич Бородин

Нет смысла обращаться к топосу поэзии как «словесной живописи» не только в силу некоторой его исчерпанности, но и по причине присутствующего в нем указания на подразумеваемый миметический компонент, призванный объяснять и оправдывать внутренние законы и движения отдельно взятой поэтики. Модель, основанная на аналогии «поэзия-живопись», пусть останется исследователям прошлого; да и гносеология-живопись как способ высказываться о стихах не представляет для меня большого интереса. Однако у этого подхода, основанного на «визуальных» аналогиях, есть значительное и недостаточно опробованное ответвление. Я имею в виду иероглифику: вычерчивание гносеологических иероглифов может оказаться в равной степени воодушевляющим и ужасающим занятием. Однако, коль скоро я взялся стоять у истоков моей личной Азии-обо-всем, творить иероглифы – дело неизбежное.

Музы, как мы помним из работ средневековых поэтологов (например, К. Ландино), способны вселиться в человека вовсе не искусного в поэзии, даруя ему способность творить выдающиеся поэтические произведения, что, с точки зрения теоретиков той эпохи, является ничем иным, как доказательством божественного происхождения поэтической речи. Упомянуть об этом необходимо в связи с тем немаловажным обстоятельством, что в стихах Василия Бородина открытость, простосердечность и даже некоторое простодушие интонации идут рука об руку с нарочитой «неискусностью». Последнюю характеристику нужно брать в кавычки, потому как никакой неискусности или, упаси Боже, неумелости в этих стихах нет, но есть манифестирование неискусности как жест, в случае Бородина имеющий значение (само)стилизации. Зачастую эта разновидность манифестирования выполняет функцию своего рода предельно герметичной оболочки, в которую помещает себя поэт.

Даже беглого взгляда на поэтику Бородина, на все те изменения, которые она претерпела на протяжении десяти лет, достаточно, чтобы понять: перед нами поэт, искусно (пусть и с некоторой осторожностью и неуверенностью) осваивающий и