Хольм ван Зайчик как зеркало русского консерватизма - Вячеслав Михайлович Рыбаков

Вячеслав РЫБАКОВ

ХОЛЬМ ВАН ЗАЙЧИК КАК ЗЕРКАЛО РУССКОГО КОНСЕРВАТИЗМА

Нынешним, две тысячи четырнадцатого года летом, исполняется пятнадцать годков с того дня, когда впервые у меня в голове на приманку из «Лунь юя» клюнул ван Зайчик.

Конечно, тогда у него еще не было имени. Ничего не было — ни тела, ни души. Я и понятия не имел, кто там, в темной глубине подсознания, осторожно тронул наживку и опять затаился. То ли отплыл куда-то навечно, то ли стоит в раздумье, пошевеливая плавниками и приглядываясь к танцующему на моем крючке червяку — фразе из первой же главки «Бесед и суждений»: «Друг приехал издалека. Разве не радостно?» Мне ни с того, ни с сего вдруг представилось, какая может возникнуть потеха и кутерьма, какой задорный, хлесткий и веселый мир удалось бы создать, если попробовать выстроить на таких вот исполненных мудрости возвышенных сентенциях нашу многогрешную жизнь. Перед глазами сразу встало: мужика шманают на таможне, вывернули весь чемодан с тряпьем и книжками прямо на пол и при том приговаривают с приветливыми строго по уставу мордами: «Друг приехал издалека. Разве не радостно?»

Рудимент этого пренатального видения можно обнаружить в первом томе «Евразийской симфонии», в сцене прилета принцессы Чжу.

С самого начала — можно сказать, что еще даже до фактического начала — мир будущей Ордуси привиделся мне как смеховой и карнавальный в самой высшей степени, какую только удастся реализовать.

Так ван Зайчик в первый раз с ходу попал в яблочко.

Теперь-то я понимаю: русскому мироощущению в принципе чужды высокопарность, велеречивый пафос, вообще всевозможные котурны. Чем больше мы что-то любим и ценим, тем более склонны с максимальным добродушием над этим подтрунивать, ерничать, озорничать. Только так мы сохраняем идеалам жизнь; когда нас лишают возможности, на деле-то вполне следуя им, посмеиваться над ними, они сразу превращаются для нас в занудную и тягомотную фальшивку. Самые благородные идеи, которым мы вполне преданы, самые высокие наши смыслы для нас что-то вроде любимых детей: за них мы дадим себя на ремешки порезать, однако надо их время от времени, отечески ухмыляясь в усы, не больно, но ощутимо шлепать по попе, чтобы они не испортились, не избаловались и не зазнались.

В этом громадная сила русского национального характера, его страховка от любого фанатизма, любой отупелой чрезмерности — но здесь же таится и уязвимость. У нас нет иммунитета против издевательства и глумления над нашими идеалами, против их фиглярского выжигания. Мы не способны вовремя заметить, как исподволь, микродозами, подтрунивание превращают в оплевывание; получая в лицо плевок за плевком, мы вполне способны аплодировать в уверенности, что так нас улучшают. И слывем в глазах остального света лишенными чувства собственного достоинства холопами, которых хоть дерьмом обмажь — они спасибо скажут. И не ощущаем, как в наших духовных костях копится духовный стронций. А его потом очень трудно вывести. Четверть века нам понадобилось для осознания того простого факта, что дожди — явления ли природы, телевизионные ли каналы — на самом деле смыли не деревню Гадюкино, а гадюку Шендеровича.