Колонисты - Джек Кавано

В 1727 году преподаватель Гарвардского университета Бенджамин Морган заплатил за осуществление своей мечты собственной жизнью. Лишь много позже его дети осознали, что смерть Бенджамина стала тем самым семенем, из которого произросло дерево их веры.

В гостиной, где лежал покойный, царил непривычный порядок. Большой круглый стол задвинули в угол. Его место заняли похоронные носилки, на них установили гроб. К черной ткани были пришпилены листки бумаги с соболезнованиями друзей и родных усопшего, стихами и теплыми словами о нем. Кресла, которые обычно стояли в уютном беспорядке, располагающем к доверительной беседе, выстроились вдоль стены правильной шеренгой. В открытую дверь задувал холодный ветер с реки Чарлз. Из-за этого ветра Присцилла Морган чувствовала себя совсем потерянной.

Она стояла в стороне, прислонившись к стене спиной. То и дело отбрасывая со лба непослушные пряди пушистых рыжих волос, она хмуро взирала из своего угла на друзей и сослуживцев отца, которые вместе с ветром входили в распахнутую настежь дверь, чтобы отдать последнюю дань уважения умершему.

«Все как один пустоголовые, — с раздражением думала она. — Наверняка никто из них ни разу в жизни по собственному почину не воспользовался мозгами».

Словно подтверждая это, все без исключения входящие строго соблюдали определенный ритуал. Переступив порог, очередной джентльмен левой рукой снимал шляпу, а правой — приглаживал волосы. Затем подходил к гробу, некоторое время, скроив скорбное лицо, пялился на покойного, после чего направлял свои стопы к столику со спиртным. Опрокинув рюмочку, он устремлялся во двор побеседовать со знакомыми на менее гнетущие темы — о политике, новой дороге, видах на урожай или покупке лошадей.

«Папина смерть для них ничего не значит, — думала Присцилла. — Им наплевать на то, что отца, словно ненужную вещь, засунули в деревянный ящик, что губы его холодны и сжаты, а окоченевшие руки сложены на груди».

Силясь не расплакаться, Присцилла прикусила губу. Она должна сохранять самообладание. Этим людям не удастся ей посочувствовать. Но, как она ни крепилась, на глаза навернулись слезы. Глядя на отцовские руки, девушка вдруг живо вспомнила свое детство: вот отец ласково дотрагивается до ее щеки; вот его руки подхватывают маленькую Присциллу, подбрасывают ее, миг — и она уже сидит на папиных коленях.

Мысли унесли Присциллу далеко-далеко в прошлое. Девушка прищурила глаза и слегка улыбнулась. Она внезапно вспомнила, как ей нравилось когда-то подкрадываться к отцу, безмятежно читающему в кресле. Нырнув под книгу, она карабкалась на его колени и — как ей казалось, неожиданно — заглядывала ему в лицо. Тут-то и начиналось настоящее веселье! Хотя этот трюк она проделывала добрую сотню раз, отец делал вид, что удивлен ее появлением. Нарочито медленно — так медленно, что сердце Присциллы, замершей в предвкушении удовольствия, было готово выпрыгнуть из груди, — он откладывал книгу, не забывая заложить нужную ему страницу, и снимал очки. И лишь тогда, когда его очки касались стола, он, рыча, точно медведь, с шутливой свирепостью набрасывался на нее. Она ликующе хохотала, визжала и вырывалась. Он прижимал ее к себе все крепче и крепче, и вот наконец их щеки соприкасались. Как хорошо помнила она покалывание его жесткой бороды и запах кофе, который исходил от отца, нежно покачивающего ее на руках…