— Что ты…
— Я предупреждала, что тебя ждет, если ты еще раз решишься на такой разговор. — Афина смотрела на него с отвращением, дрожащее веко почти полностью закрыло левый глаз. — Пусти меня, Вилли.
На распухших губах Карев почувствовал вкус крови. — Что тебе взбрело в голову?
— А тебе? На твоей совести уже многое, Вилл. Однажды ты пробовал убедить меня сделать укол, когда я принимала иллюзоген, в другой раз привел сюда мою мать, чтобы она тебе помогла. Еще никогда ты не брался за дело так неловко. Вбей себе в голову, что я не сделаю себе укола, пока его не сделаешь ты.
— Но это никакая не хитрость! Действительно изобрели… Она прервала его проклятием, обрушившимся на него, как еще один удар, и отошла. Чтобы сдержать бушующую в нем мрачную ярость, он заставил напрячься все свои мышцы.
— Афина, разве так должно выглядеть моногамное супружество? — спросил он.
— Именно так! — ответила она с нескрываемой злостью. — Можешь мне верить или нет, но именно так оно и выглядит. Такое супружество — это нечто большее, чем господин муж с заросшим лицом и сачком, говорящий: «Охотно бы вас обслужил, девушки, но — увы! — дано слово, жена ждет, и я должен блюсти верность!» Что и говорить, эта роль доставляет тебе большое удовольствие, но…
— Ну-ну, давай дальше, — сказал он. — Раз уж въехала в этот туннель, то езжай до конца.
— Супружество вроде нашего в самой своей основе опирается на безграничное доверие, а ты даже не знаешь, что значит это слово. Ты тянул с закреплением до тех пор, пока не вступил в возраст, грозящий тромбами, ибо уверен, что я не смогла бы жить, перестань ты три или четыре раза в неделю спать со мной. Ты так уверен в этом, что заложил бы голову.
Карев окаменел.
— Еще никогда я не слышал такого тенденциозного…
— Я права или нет? — прервала она его.
Он вдруг закрыл рот. Вспышка Афины являла собой смесь злости, страха и характерных для нее устаревших взглядов на связи между людьми. Однако это не меняло того факта, что все сказанное ею — в том числе и о нем — полностью соответствовало истине. Именно в эту минуту при огромной любви он почувствовал к ней и ненависть. Одним глотком он допил молоко, смутно надеясь, что содержащаяся в нем известь успокоит его нервы. Его вовсе не удивляло, что в нем по-прежнему клокочет гнев. Только Афина могла превратить минуты, которые должны были стать лучшими в их жизни, в очередной испорченный вечер, в очередной фильм из горьких, регулярно повторяющихся эпизодов. Это выглядело так, словно их взаимное воздействие друг на друга создавало нестабильное магнитное поле, полюса которого иногда менялись на противоположные, поскольку иначе уничтожили бы их обоих.
