Васьков заметил, как при этих словах перебросились взглядами Веригин и Мохов.
— Продолжай, майор, продолжай, — Веригин снова в упор уставился на Васькова.
— Ну, например, отцу казалось, что за ним следят…
— Еще, что он говорил? — грубо перебил его Веригин.
— Что исчезли обручальные кольца его родителей…
— Вы что, больше часа говорили только об этом? — неожиданно подключился к разговору Мохов.
— Ну, почему же, — усмехнулся Васьков, — младший Петров много говорил о том, какой у него был замечательным человеком отец…
— Вы записи вели? — спросил его в упор Веригин.
— Ну, что вы! — возмутился Васьков. — Это же частная беседа…
— Я имел в виду диктофон, — перебил его Веригин.
— Ну, как я мог?! Что вы! — снова возмутился Васьков, который уже понял, что за ним вчера работала «наружка». — Что в этой встрече предосудительного? Сын хочет найти убийцу отца…
— Что вас связывает с пенсионером госбезопасности Калинником? — снова поставленный в упор вопрос Веригиным, и его сверлящий взгляд.
— Простите, я что-то ничего не пойму, — возмутился Васьков, — я вызван на допрос? В отношении меня заведено уголовное дело?..
— Здесь вопросы задаю я! — оборвал его Веригин. — Попрошу отвечать.
— Понятно, — пробормотал Васьков, вытирая выступивший на лбу пот. — С Калинником меня связывает Афганистан, и ничего более…. Дружим более пятнадцати лет…. Познакомились в восемьдесят девятом на мемориале погибшим «афганцам»…
…Уже находясь в салоне свой машины, он, нащупав в кармане пиджака диктофон с записью беседы с Петровым-младшим, со злобой пробормотал: «Хрен тебе, господин прокурор, а не записи…».
За длинным столом совещательной комнаты корпорации «Росметаллэкспорт» сидели шестеро. Шестеро разных по возрасту и внешнему виду мужчин. Перед каждым лежали блокнот и ручка. В центре стола стояли бутылки с напитками и стаканы. Перед каждым была пепельница. Стаканы и пепельницы были девственно чисты. Никто из присутствующих не притрагивался ни к напиткам, ни к сигаретам. Все внимательно смотрели и слушали сидящего во главе стола мужчину.
На вид ему было уже за шестьдесят. А если быть точнее, то он был в таком возрасте, когда можно было дать и шестьдесят и шестьдесят пять лет, и, даже семьдесят. Одет он был, хотя и не очень дорого, но строго. Его тонкие, иногда нет-нет, да подрагивающие пальцы, были сцеплены в замок, а лысая, с седыми висками голова, была слегка опущена. И как только он поднимал, припушенные седыми бровями, острые не по возрасту, глаза, каждый увидевший их, мог бы прочесть одно слово — власть.
