Шум во время столкновения с землей настолько оглушителен, что кажется просто невозможным.
Корабль проламывает себе путь сквозь деревья, разнося их в щепки, а затем бьется о землю с таким резким ударом, что я налетаю головой на пульт управления, и боль врывается в нее. Однако я все еще в сознании, достаточном, чтобы услышать, как корабль разваливается на куски, достаточном, чтобы услышать каждый удар, лязг и скрежет металла, пока корабль оставляет на болоте огромный шлейф, достаточном, чтобы почувствовать как корабль снова и снова переворачивается. Это значит, что крыльев у него больше нет, и все в кабине валится на потолок и обратно на пол. Затем в кабине корабля появляется трещина, в которую врывается вода с болота, но мы снова переворачиваемся…
И мы замедляемся…
Кувырки прекращаются…
Скрежет металла оглушителен, и главное освещение отключается, когда мы делаем еще кувырок, незамедлительно меняясь на мелькающие аварийные огни…
А кувырки все прекращаются…
Прекращаются, пока…
Корабль полностью не останавливается.
И я все еще дышу. Голова идет кругом и болит, а я болтаюсь вниз головой, пристегнутая к сиденью.
Но я дышу.
— Мам? — зову ее я, оглядываясь вокруг. — Мам?
— Виола? — слышу я.
— Мама? — я стараюсь вывернуться туда, где должно быть сиденье мамы.
Но его там нет…
Я разворачиваюсь еще…
Вот она, лежит посреди потолка, ее кресло оторвано от пола.
И то как она лежит там…
Лежит там вся переломанная…
— Виола? — повторяет мама.
И от ее голоса моя грудь сжимается словно кулак.
Нет, проносится в голове, нет.
И я начинаю вырываться из кресла, чтобы добраться до мамы.
* * *
— Завтра великий день, Шкипер, — сказал мой отец, входя в машинное отделение, где я заменяла охладительные трубы. Это было одним из миллионов дел, которое мне придумали родители за последние пять месяцев, чтобы держать меня занятой. — Мы наконец-то начнем входить на орбиту.
Я защелкнула последнюю охладительную трубу. — Восхитительно.
Он помолчал. — Я понимаю, что для тебя все это было нелегко, Виола.
— Даже если и так, какое тебе дело? — выпаливаю я. — У меня особо выбора не было.
Папа подошел ближе. — Хорошо, чего ты в самом деле боишься? — он задал тот же вопрос, что и Брэдли, поэтому я взглянула на него в ответ. — Боишься того, что мы можем там обнаружить? Или просто перемены тебя пугают?
Я тяжело вздохнула.
— Никто, похоже, никогда не задумывался, что случится, если окажется, что мы возненавидим жить на планете? Что, если небо слишком большое? Что, если воздух воняет? Что, если мы будем голодать? И что, если воздух пахнет медом? Что, если там так много еды, что мы разжиреем? А что, если небо настолько красивое, что мы не сможем работать, потому что всегда будем заглядываться на него?
