— В этом вагоне слишком мало людей, всего человек десять. Надо не так…
Однако в следующем вагоне нашлись новые соображения, так же продиктованные страхом и оттого очень убедительные. Так, блуждая из вагона в вагон, я доехал до конечной. Мои отмазки неоспоримы. Если надо, я сам себя умею так убедить, что ни один Генри Киссинджер не сможет переспорить.
Ну что ж. Ну, трус. Ну и что. Не умирать же. Озадаченный, я пробормотал:
— Ничего страшного, сейчас сяду в поезд в обратную сторону и начну.
Не начал. Стою, словно парализованный. Умом понимаю, что на самом деле нет никакой проблемы спеть песню в метро. То же самое, что спеть дома, наедине с собой. Но присутствие людей меня пугает. Они же подумают, что я придурок!
Меня начало пожирать отчаяние. Казалось бы, что тут трудного, спеть песню, черт побери?! Смогу ли я это сделать? Нужно хоть что-то сделать, чтобы сдвинуться с места. Похоже, я очень крепко принял решение провести этот эксперимент над собой, и именно сегодня. Я почувствовал, что если откажусь, во мне что-то перегорит. Я хотел это сделать. Я мог бы подобрать себе подходящую отмазку, чтобы отказаться и уехать домой. Например: «Сегодня я не в настроении, но уж завтра…» Но я себе слишком честно пообещал. Сдамся без сопротивления — буду презирать себя за предательство. Нельзя уйти. Но и выступить с этим номером перед толпой почему-то не хватает решимости.
Подавленный и убитый, сердце гулко стучит, мышцы рук и ног словно сделаны из ваты, я переходил из вагона в вагон. Вышел на «Пионерской». Страх. Опустошение. Смотрю — на платформе два паренька. Студенты какие-то. Подошел:
— Парни, можете мне сделать небольшое одолжение?
— Какое?
— Я хочу спеть песню в вагоне, но сильно стесняюсь. Мне нужна ваша поддержка. Вы просто будете стоять недалеко и смотреть на меня. А когда я закончу, вы мне похлопаете. Вот и все, что нужно. Согласны?
Они согласились. Только спросили, зачем.
— Я люблю петь, — ответил, — но стесняюсь.
И вот приближается поезд. Неотвратимо. Синий. С белой ломаной полосой на боку. За стеклом локомотива два мужских лица — машинисты. Мне показалось, что фары локомотива увеличиваются в размерах слишком, слишком, слишком быстро.
Мы зашли в последнюю дверь вагона, набитого пассажирами почти полностью. Почти нет свободного места. Пора.
Во мне снова включился внутренний голос, убеждающий, что, в сущности, у меня нет обязательств перед этими ребятами, так что можно и в этот раз не петь. Не здесь и не сейчас. Как-нибудь потом. Я ведь никому ничего не обязан. Сразу за этим — вспышка злости на себя. Мысленно ответил своему внутреннему голосу: «Заткнись, сука!» Поднял глаза на своих ребят, оглянулся вокруг — и начал:
