Он заказал еще чашку чая и посмотрел на принесенную еду. Она просила принести творог и пальмовый сахар. Когда они закончили, он сказал:
— Пошли. Я отвезу вас на корабль. Покажу, где мы будем работать…
«Оронсей», пассажирский лайнер, ходивший прежде по восточному маршруту, лишился всех своих внутренностей — ценных механизмов и роскошной мебели. Когда-то он курсировал между Азией и Англией — из Коломбо в Порт-Саид, скользя по узким водам Суэцкого канала и завершая путь в доках Тилбери. В 1970-х он совершал только местные рейсы. Потом перегородки между каютами туристического класса разобрали, превратив свободное пространство в грузовой трюм. Вместо капризных пассажиров лайнер стал перевозить чай, питьевую воду, каучуковые изделия и рис, а также немногочисленных искателей приключений и работы, вроде племянников акционеров судоходной компании. Он до сих пор оставался восточным кораблем, способным выносить азиатскую жару, а в его трюме еще пахло соленой водой, ржавчиной и машинным маслом, смешанным с ароматом чая.
Последние три года «Оронсей» стоял на вечной стоянке на заброшенном причале в северной части порта Коломбо. В сущности, огромный корабль стал частью суши и использовался больницей на Кинси-роуд в качестве склада и рабочего помещения. Из-за нехватки свободного места в больнице часть переделанного лайнера стала базой Сарата и Анил.
Покинув Рекламейшн-стрит, они поднялись по трапу.
Анил зажгла спичку в темном трюме, и пламя высветило ее руку. На левом запястье мелькнула хлопковая нить «защиты», и спичка погасла. За месяц, прошедший с тех пор, как на церемонии пирит[2] ей была повязана ракш[3], нить потеряла свой розовый цвет. Когда она натянула на руку резиновую перчатку, нить сделалась еще бледнее, как будто подо льдом.
Пока горела спичка, Сарат нашел фонарь, и они оба двинулись вперед за прыгающим пятном света. Подойдя к металлической перегородке, он с силой ударил по ней ладонью — внутри послышались шорохи, заметались крысы.
— Словно любовники, вскакивающие с постели, когда домой возвращается жена, — пробормотала Анил, но осеклась. Она недостаточно хорошо его знала, чтобы подшучивать над институтом брака. И едва не прибавила: «А вот и я».
«А вот и я», — говорила она, склоняясь над телом, чтобы установить время смерти. Эти слова звучали то саркастически, то нежно, в зависимости от настроения; обычно она шептала их, протягивая руку и держа ладонь в миллиметре от тела, чтобы почувствовать, теплое ли оно.
