Марьяна приезжала нечасто. Волокла неподъемные сумки гостинцев, да куда все это? Маруся уж до шеф-повара поднялась, сыта была по горло, еще и оставалось. Даже соседям подкидывала, те на зарплату бедовали: на первое суп картофельный с ничем, на второе кукиш с маслом с картошкой… Зато на фарфоровых тарелках с разводами. А еще говорят при ихнюю нацию, мол, все на деньгах сидят! Маруся, жалеючи, то кило гречки им, то банку тушенки — ешьте, не жалко. Так что Марьянины полтавские харчи нужны ей, как козе здрасте. А вот Лорка-то, как привезут ее, ровно замороженная была. Видно, Марьяна-злыдня ее накручивала. Всё на вы: здравствуйте, тетя Маруся, большое спасибо вам, тетя Маруся. Марьяшке-то, сестричке, змее сушеной: «мамо, мамо»! Говорить стала по-ихнему. Лорочка, скажи «горох»! Хорох! — уши бы не слышали! — Скажи, детка, «гуси-гуси, га-га-га!» — насупится, как еж какой, в угол уткнется, и не вытащишь.
— Марьяна, спасибо за все, оставь мне Лорку, ради Христа. Прокормлю, одену. Да и школы у нас, не обижайся, всё ж получше ваших. Оставь ее, Марьяша!
— Ты краще хахаля свого, дармоеда-Тольку для сэбэ оставь. Ты ж його прокармливаешь, одягаешь-раздягаешь, та шось толку нема. Рожу нажрав, як макитру… От його в ту школу и виддай — може, там разуму набэреться.
— Ты моей жизни не касайся! А Лорка, как ни крути, дочь мне! Я рожала! Тебе, значит, все — и Павел твой толстозадый, и дом, и Лорку, гляди-ка, от матери родной оттянула! А мне — шиш в карман? Анатолием попрекаешь! Я его, как родного, жалею — в детдоме вырос, в жизни койки своей не было, прислониться не к кому.
— Та ото ж я бачу, що ты на койку така щира! И приткнуться до тэплого места даешь сироте усатой.
Аж побагровело в глазах у Маруси — как слепая, не помня себя, плеснула остатки горячего борща в лицо сестре, клочья капусты на перманенте повисли, щеки в красных ручьях. Опомнилась, схватила полотенце, давай вытирать.
— Марьяша, Марьяночка, прости меня, прости дуру несчастную! Черт попутал! Ведь ты одна-единая у меня, родная кровь! Помнишь, как ты меня обнимала, когда мы мамочку, царство ей небесное, схоронили? Помнишь маму, Марьяшенька, ласочка моя, сестричка родная, единственная? Не хотела я, не хотела! Прости! Жизнь моя проклятущая под руку толкнула! Ты подумай, как мне жить одной-то!
Заревели обе, обнявшись, да и Лорочка, дуреха маленькая, видать, что-то сердчишком почуяла. Обеих по коленкам гладит и зайца тряпичного сует — утешает. Тут сестры уж совсем белугами взвыли. Утешительницу угнали с зайцем спать, чтобы не мешала, и всю ночь так легко, так сладко проплакали, словно в раю. А наутро Марьяна собрала Лорку наскоро — ив свою Полтавщину, еле попрощалась сквозь зубы. Будто и не было той ночи. А может, как раз и потому.
