Людка, словно давая понять монахине, что им не о чем больше говорить и ей хочется остаться одной, сказала, пряча лицо в подушку:
— Сейчас прочитаю свою часть четок, а то я еще не молилась.
— Хорошо, моя дорогая. Прочитай молитвы.
Сестра Алоиза коснулась губами Людкиного лба, посмотрела на компот, вздохнула и, не дотрагиваясь до него, вышла.
В темном коридоре я преградила монахине дорогу:
— Прошу вас…
Сестра Алоиза вздрогнула, испуганно, но негромко вскрикнув, а потом, овладев собою, коротко спросила:
— В чем дело?
— Прошу ответить… — волнение сдавило мое горло, — на самом ли деле вы хотите, чтобы Людка умерла?
Монахиня стояла неподвижно, выпрямившаяся и надменная. Через минуту до моих ушей долетел ее шепот:
— Какие же вы все темные… боже мой!..
Я почувствовала осторожное прикосновение руки монахини к своему плечу.
— Знаешь ли ты, моя дорогая, кем была мать Людки? Дворничихой с самым мерзким поведением. Кто ее отец, — не известно. Вполне вероятно, что, когда Людка подрастет, в ней пробудятся худшие пороки ее матери. Так не лучше ли будет, если она умрет сейчас? Бог в своем безмерном милосердии ниспослал ей болезнь. Каждая из вас должна желать себе такой же смерти. Она умирает в монастыре, как «рыцарь господа Христа» и член содалиции. Вся наша «Евхаристичная Круцьята», ксендз-катехета, все сестры будут молиться за то, чтобы бог сократил час ее пребывания в чистилище. А теперь подумай, — какой была бы смерть Людки в мире, где греховный пламень пожирает людские души, а темнота затмевает свет!
Сестра Алоиза сделала порывистый жест рукой и, прошелестев рясой, удалилась в сторону своей кельи.
Глубоко подавленная всем услышанным, я улеглась в постель. Однако поспать так и не удалось. Меня разбудил сильный свист ветра. Гальный[3] стонал пронзительно, захлебываясь, так что казалось, будто это плакал ребенок, заблудившийся в потемках. Старый дом трещал под ударами вихря. Я села на койке. Проснулось еще несколько девушек. Они тоже вылезли из-под одеял, и теперь все мы прислушивались к тревожным звукам и беспокойному биению собственных сердец.
— Ну и ветер!
— Будто кто-то плачет…
— Это в трубе завывает.
Ураган все более неистовствовал. Тревожно звенели в окнах стекла. На чердаке бушевал ветер. Казалось, что взбесившаяся ночная темень сметет с лица земли наш деревянный монастырь.
А тем временем внутри приюта кто-то пронзительно стонал.
«Оо… ооо…» — отчетливо неслось по помещению.
Печальная жалоба, слышавшаяся в этих звуках, с каждой минутой нарастала, становилась оглушительней, будоражила уснувший приют, и коридоры отвечали ей тоже стоном, словно призывая кого-то на помощь. Напрягая слух, обливаясь от страха холодным по́том, мы боялись двинуться с места. Жалобный стон послышался у самых дверей нашей спальни.
