-- Потерпи маленько, Сынка, -- необычно мягким, грудным голосом сказал в белое лицо Лебедушкина Воронцов, -- потерпи...
Заматывали тело Пашки майками, поддерживая хрустящее месиво, что осталось от его ног.
Лебедушкин присел на ящик и, зажмурившись от боли, попытался снять расплющенный на ступне сапог, но он словно сросся с ногой.
Квазимода осторожно поднял на руки верхнюю половину Гуська, кровавые же ошметья, обернутые в набрякшие майки, поддерживали еще двое. Батя понес Пашку к вахте, оставляя на грязи бурый след.
Ворон все это время не спускался к хозяину, сидел на пролете крана и задумчиво разглядывал тихо плачущего крановщика, он веще знал гораздо больше, чем испуганные люди внизу.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
На вахте дежурил прапорщик Сурков, порядочная сволочь, бывший запивоха, а сегодня -- бранчливый и рано постаревший мужик, не знающий, куда себя деть после своей замечательной работы и во время ее.
-- Допрыгались... -- раздраженно бросил он, когда Воронцов осторожно внес Пашку. -- Все мне здесь уляпаешь... -- сдвинул он с лавки газеты. Брезгливо посмотрел на капающую кровь.
Я заметил: ничего в глазах не было, кроме раздражения. Сдержался, чтобы не ответить этому подонку. Хорошо, что заскочил начальник цеха, вольнонаемный.
-- Федорыч, -- взмолился, -- отпусти, я сам его донесу до санчасти. Решай, Федорыч, решай, родной. -- А он медлил, трусил, пугливо оглядывая кровавую мою ношу. -- Не убегу же я с ним! -- заорал я, как придурок.
Этим и прорвало. Федорыч махнул рукой и кинулся звонить -- испрашивать разрешение у Зоны.
-- Не убежишь, Квазимода? -- все же вставил подленькую фразочку Сурков.
Ему я не ответил, а вот Бакланову, что юлой кружился рядом да еще на ухо мне прошептал: "На меня греха не таи", обиженным фальцетом, -ответил -- матом: "Пошел, не до тебя".
Тут прибежал Федорыч -- разрешили. И я ступил -- осторожно, как в холодную воду в апреле, -- с грузом своим бесценным, с мальчишкой, который годился мне в сыновья, на свободу.
Ах, какими длинными были эти километры до санчасти...
Бедный Гусёк, полчаса назад розовощекий крепыш, новоявленный муж, исходящий молодой и горячей кровушкой, в шоке от неожиданности ухнувшей на него дикой боли, только хрипло дышал, закатив омертвевшие глаза. Не было слышно криков и стонов, что еще больше меня страшило и быстрее гнало вперед. Словно нес я куклу тряпичную с хриплым динамиком внутри.
У этого Суркова, важно семенящего позади, тоже проснулась совесть, и он, в нарушение устава, предложил помощь. Я только матюкнулся в ответ, и он замолчал до санчасти. Может, зря я отказался: мышцы занемели, даже лицо, залитое потом, как бы окаменело. Горячей солью щипало глаза, я вот-вот мог упасть. Но не просить же Суркова вытереть лицо его шелковым платочком?
