Жером краснеет.
— Ты о чем? Я хорошо говорю по-английски. Ты же меня учил.
— Но ты ведь нечасто слышишь английскую речь.
— Я не хочу учиться. Да и где я возьму на это время? Я по горло занят в министерстве.
Чтобы доказать свою правоту, Ллойд переходит на английский, нарочно говоря очень быстро:
— Меня так и подмывает рассказать, что я все знаю, сынок. Но я не хочу, чтобы ты чувствовал себя паршиво. Но почему ты живешь в такой помойке? Господи, просто невероятно, насколько ты похож на моего отца. Так странно снова видеть его лицо. Я знаю, что ты безработный. Я родил четверых детей, и ты единственный из них, кто еще соглашается со мной разговаривать.
Жером не понял ни слова. Дрожа от унижения, он отвечает по-французски:
— Ну и как я тебя пойму? Ты слишком быстро говоришь. Это смешно.
Ллойд снова переходит на французский.
— Я хотел тебе кое-что сказать. Кое о чем спросить. Видишь ли, я собрался на пенсию, — говорит он. — Лет с двадцати двух я писал, ну, сколько там, по статье в день, наверное. А теперь я ничего не могу из себя выдавить. Ничего. Я вообще не представляю, что, черт возьми, в мире происходит. Даже в той газете меня больше печатать не хотят. Это была моя последняя — последняя! — кормушка. Ты это знал? Мои тексты больше никто не публикует. Жером, думаю, мне придется съехать с квартиры. Я не в состоянии за нее платить. Мне там не место. Но я не знаю. Ничего еще не решено. Я, возможно, хочу спросить… Сам пытаюсь понять… Что же делать. Что скажешь? Каково твое мнение? — Ллойд собирается с духом и спрашивает: — Что ты мне посоветуешь? Сын?
Жером открывает дверь, ведущую в дом.
— Входи, — говорит он. — Останешься у меня.
Бетти потрясла свой хайбол и заглянула внутрь, выискивая под кубиками, льда последнюю каплю Кампари. Лео, ее муж, сидел за мраморным столиком кафе, закрывшись от нее итальянской газетой. Она протянула руку и постучала по газете, словно это была дверь его кабинета.
— Да-а-а, дрогая, — громогласно ответил он. Из-за воздвигнутой перед собой газетной стены он не осознавал, что их окружают люди и что всем слышна их отнюдь не тихая семейная болтовня; после стольких лет жизни в Риме Лео продолжал считать, что никто за границей не понимает английского.
— Отта так и нет, — сказала она.
— Верно, верно.
— Возьмем еще?
— Да-а-а, дрогая. — Лео поцеловал свою ладонь, потом сложил ее чашечкой и сделал вид, будто бросил гранату, взглядом проследил ее полет по параболической траектории над столом, — поцелуй попал прямо жене на щеку. — В яблочко, — объявил он и снова скрылся за газетными страницами. — Какие же все тупые! — сказал Лео, у которого от всех этих безумных репортажей уже кружилась голова. — Поразительно тупые!
