Тяжелые, злые размышления овладели его сознанием. Ипатьев не заметил ни мертвой зыби, которая укачивала пароход, ни гудков, возвестивших о приближении родного берега. Очнулся лишь от звука колокола, приглашавшего к трапу.
Паспортный контроль был недолгим. Документы вернули всем, кроме Ипатьева. Его попросили задержаться, отвели в дежурку. На все его вопросы отвечали, что скоро будет машина, придется ехать в горуправление ГПУ, там разберутся. Он потребовал начальника. Менее искушенный пассажир вряд ли докричался бы до розовощекого юного чекиста, мирно спавшего в задней каморке, однако крепко поставленный генеральский голос проник и туда. Пастушонок в меховой безрукавке вышел, позевывая, и осведомился, что за контра здесь развоевалась. Сбить с него спесь было делом минуты: имя Уншлихта оказывало бодрящее действие на любой дистанции. Начальник наконец вник в положение профессора, опаздывающего на поезд, и растолковал причину задержки: Ипатьев-де выехал в Японию с просроченной визой. В ответ ему был сунут под нос паспорт с другой, предусмотрительно продленной. "Выкрутился, сатана", — благодушно проворчал начальник и приказал своим орлам немедля, на той же машине, доставить профессора к экспрессу.
Ничтожный эпизод окончательно выбил Ипатьева из колеи. Почти весь путь через Сибирь он молча пролежал на полке, уткнувшись в угол. Из вагона вышел лишь на одной стоянке — отправил письмо во Владивосток, в совнархоз: сведения о том, как поставлен йодный промысел в Японии. Ипатьев не имел привычки забывать свои обещания. В вагоне же он то впадал в забытье, то вновь и вновь просматривал навязчиво мелькавшие эпизоды — будто кадры бесконечного, никем еще не отснятого фильма.
…Придворные фраки топорщатся на кряжистых фигурах. Бородатые головы людей, привычных ворочать миллионами, склонены почтительно. Депутация российских промышленников явилась покорнейше просить о послаблении в призыве на фронтовую службу квалифицированных мастеровых: производство страдает. Вместо государя к ним выходит шут гороховый Маклаков, уже, собственно, не министр, но особа весьма приближенная, — и кроет по матушке всех на свете мастеровых вместе с их заступниками: его бы воля — законопатил бы их чохом не то что на фронт, в колодки!
…Москва празднует пятилетие органов ВЧК. Парад спецчастей, музыка, речи. В палатках с завтраком для комсостава, несмотря на неотмененный еще сухой закон, — море разливанное. После двух-трех стаканов за мировую революцию и ее вождей — здравица в честь гражданина профессора Ипатьева, а потом крики: качать! Хохочущий комсостав подкидывает академика под потолок. Профессор, всегда избегающий водки, а в подобных щекотливых случаях — в особенности, тоже не может удержаться от улыбки. Эти великолепные хлопцы искренне верят, что обдурят самого господа Бога и переплюнут древних римлян.
