Лама бросился к открытой двери вагона третьего класса.
— Не лучше ли было бы идти пешком? — нерешительно проговорил он.
Толстый ремесленник-сейк высунул свою бородатую голову.
— Чего он боится? Не бойся. Я помню, как сам, бывало, боялся железной дороги. Входи. Эта штука устроена правительством.
Я не боюсь, — сказал лама. — Есть тут место для двоих?
— Тут нет места даже для мыши, — пронзительно закричала жена состоятельного земледельца, индуска из богатого Юлундурского округа. За ночными поездами нет такого тщательного надзора, как за утренними, когда мужчины и женщины строго распределяются по разным купе.
— О, мать моего сына, мы можем потесниться, — сказал супруг в синем тюрбане. — Возьми ребенка. Разве ты не видишь, что это Служитель Божий?
— Ay меня на коленях семьдесят семь свертков! Пригласи еще его сесть мне на колени. Бесстыдник! Но все мужчины таковы! — Она оглянулась вокруг, ожидая одобрения Девушка из Амритцара фыркнула, высунув голову из-за занавески.
— Входите! Входите! — крикнул толстый ростовщик-индус с конторской книгой под мышкой. — Хорошо быть добрым к бедным, — прибавил он с масленой улыбкой.
— Да, при семи процентах в месяц с закладной на еще не родившегося теленка, — сказал молодой солдат, ехавший на юг в отпуск.
Все рассмеялись.
— Пойдет он в Бенарес? — спросил лама.
— Конечно. Иначе зачем бы мы пришли сюда? Входи, а то останемся здесь! — крикнул Ким.
— Смотрите! — пронзительно крикнула девушка из Амритцара. — Он никогда не бывал в вагоне. О, посмотрите на него!
— Ну, поможем, — сказал земледелец, протягивая большую смуглую руку и втаскивая ламу. — Вот как это делается, отец.
— Постой, я сяду на пол. По правилам нельзя сидеть на скамейке, — сказал лама, — к тому же мне тесно.
— Я скажу, — начал ростовщик, поджимая губы, — что нет ни одного правила благочестивой жизни, которого не нарушали бы эти поезда. Например, нам приходится сидеть рядом с представителями разных каст и со всяким народом.
— Да, и, по большей части, с самыми бесстыдными, — сказала жена, грозно смотря на девушку из Амритцара, делавшую глазки молодому сипаю.
— Я говорил, что можно было бы ехать на повозке по дороге, — сказал муж, — и сохранить немного денег.
— Да, и истратить вдвое больше того, что мы выгадали на еде. Это было переговорено десять тысяч раз.
— Да, и десятью тысячами языков, — проворчал он.
— Бог да сохранит нас, бедных женщин. Нам нельзя уже и говорить. Ого! Он из тех, которые не могут ни говорить с женщиной, ни смотреть на нее. — Лама, подчиняясь своим правилам, действительно не обращал на нее ни малейшего внимания. — А ученик его похож на него?
