— Только его предстояло купить или украсть. Но не реставрировать.
Кервилл поднес к его носу цветную открытку — фотографию золоченого ларя с иконными клеймами по стенкам, изображавшими битву белых ангелов с черными.
— Старинная вещь, а?
— Лет четыреста — пятьсот, — прикинул Аркадий.
— В двадцатом году сделано. Правда, только сам ларь. А клейма подлинные. В Нью-Йорке за такой тысяч сто дадут. Вот клейма все время вывозят — вделают в дешевенький ларь и подмалюют, чтобы дешевкой выглядели. Я весь день таскался со своей гениальной идеей по всяким посольствам: узнавал, не вывозил ли кто-нибудь за последние шесть месяцев иконы, или ларь, или аналой с иконами. Только все зря. Ну вот я и зашел утолить жажду в этом заведении, которое вы столь удачно избрали для нашей встречи. Поздно сообразил, что для реставрации нужно золото, а его в этой стране ни украсть, ни купить.
— Костя Бородин мог украсть золото в Сибири, — сказал Аркадий. — Только ведь новый ларь со старыми клеймами сразу в глаза бросится.
— А его старят. Наведите справки во всех магазинах, где торгуют принадлежностями для художников, кто покупает гипс, мел, столярный клей, марлю, самые тонкие наждаки, замшу для протирки, вату, спирт…
— У вас, видно, есть кое-какой опыт, — заметил Аркадий, записывая.
— Это в Нью-Йорке любой полицейский знает. Удивительно, как это вы не обнаружили на одежде Джимми собольих волосков.
— Собольих? Откуда?
— Позолоту накладывают кисточками из шерсти рыжего соболя… А это еще кто такие?
К ним подошли Лебедь и старик цыган.
— То, что вы перечислили, покупают не в магазинах, а из-под полы на рынке или на квартире.
— Он говорит, что вроде бы у одного сибиряка ость золотой песок, — сказал Лебедь, кивал на цыгана.
— И собольи шкурки, добавил цыган хриплым голосом. — Пятьсот штука. Вот судья моего сына в лагерь отправил, а у него десять детей мал мала меньше.
— Четыре, — поправил Аркадий.
— Восемь. Мое последнее слово.
— Шесть! — И Аркадий положил на стол шесть рублей. Дам вдесятеро больше, если узнаешь, где этот сибиряк жил. — Он обернулся к Лебедю. — С ними еще жил рыжий такой парнишка. Все трое пропали в начале февраля. А этот список перепиши для цыгана. Где-то они должны были покупать материалы. И, скорее всего, жили они на окраине, а не в центре.
Лебедь с цыганом уходят. Между Кервиллом и Аркадием завязывается доверительный разговор. Аркадий рассказывает ему о своем отце, "руке Сталина", который не стал маршалом только по тому, что Сталин умер. В ответ Кервилл рассказывает о своих родителях. "Каждый чертов русский, которого Сталин вытурил из вашей дыры, обязательно жил в нашем доме анархисты, меньшевики, да кто угодно, лишь бы они были русские и с приветом. Да уж, я русских знаю. Они меня вырастили. А это не слишком расположило в нашу пользу Маккартни и ФБР, дежуривших у нашего подъезда. Когда родился Джимми, я убивал китайцев в Корее. Это была наша семейная шутка: Гувер так зажал моих родителей, что им только и оставалось еще одного ребенка завести". Далее Кервилл рассказывает, что его родители покончили с собой в 1954 году, разочарованные во всем. "Кто-то в этом городе убил моего братишку. Сейчас-то вы мне подыгрываете. Но, может, вы-то и есть то самое дерьмо. Так знайте, я вас первый достану!" Аркадий отправляется на Петровку, звонит Осборну и узнает, что того нет. Сопоставив это обстоятельство с тем, что перед этим Осборну звонили по телефону-автомату, он приходит к следующим выводам: звонила, очевидно, Ирина Асанова и потребовала, чтобы Осборн с ней встретился. На часах четверть первого ночи. И Аркадий бросается на станцию метро "Площадь Революции", ближайшую к гостинице "Россия", где живет Осборн, и откуда Ирина может добраться домой без пересадки. Остановив машину в удобном для наблюдения месте, он действительно вскоре видит, как Ирина Асанова направляется к станции со стороны Красной площади.
