, долго входившая в ближний круг Бориса, исключительно важное значение придаёт тому, что его ранние годы пришлись на «время полной деморализации подавляющего большинства населения страны, как верхов”, так и “низов”, время без уважения к прошлому и должного попечения о будущем. Отсюда, пишет Изварина, «абсолютно райская, обожаемая картина прошлых — детских — лет:
Там вечером Есенина читали,
портвейн глушили, в домино играли.
А участковый милиционер
снимал фуражку и садился рядом
и пил вино, поскольку не был гадом.
Восьмидесятый год. СССР».
Двор, Бориске седьмой год. Дома стихи звучали тоже. Глава семьи, профессор геологии Борис Петрович Рыжий, имел обыкновение покупать поэтические сборники — так при советской власти было принято среди образованных людей. Вечерами, уложив сына в постель, Борис Петрович читал ему что-нибудь из любимых стихов. Это были оптимальные условия для развития заложенных в мальчике способностей.
Превращаться из мальчика в мужа Борису Рыжему выпало в иные времена. Катастрофически обнищал читатель литературы. Если в 1991 году (поэту 17 лет) тираж «Нового мира» составлял почти миллион экземпляров, то к 1995 году он обрушился до 25 800. Правили бал посредственности, всплывшие с литературного дна. Они презирали «эту страну» и глумливо внушали молодым, что родина и долг — никчёмные слова. Всё же островки былой цивилизации кое-как держались, на страницах того же «Нового мира» в начале 90-х шли дискуссии о назначении поэта, спорщики запальчиво трактовали Пушкина (какая субстанция мой прах переживёт?), Баратынского (дар как поручение). Позже эти споры напрямую отозвались в стихах Бориса Рыжего (Я заплачу за всех и некий дар верну), а тогда выстоять можно было лишь усилием творческой воли. Борис Рыжий поступил по-своему — он распростился с рыночным Екатеринбургом 90-х и вернулся в Свердловск 80-х. Город детства, город отрочества чудесно наполнился голосами, страстями и событиями.
Двенадцать лет. Штаны вельвет. Серёга Жилин
слез с забора и, сквернословя на чём свет, сказал
событие. Ах, Лора. Приехала. Цвела сирень. В лицо
черёмуха дышала. И дольше века длился день.
Ах, Лора, ты существовала в башке моей давным —
давно. Какое сладкое мученье играть в футбол,
ходить в кино, но всюду чувствовать движенье иных,
неведомых планет, они столкнулись волей Бога:
с забора Жилин слез Серёга, и ты приехала, мой свет…
Событие? Нешуточное. Страсти? Ещё какие. Правда? А как же. Но строка Пастернака, неприметно пристроившаяся к душистой черёмухе, предупреждает, что столь очевидную подлинность не следует принимать за чистую монету, поскольку помимо правды жизни существует правда поэзии, и она правдивей. Серёга, Лора — они несомненно реальные, но вместе с тем и сказочные, как всё остальное, вся сценическая площадка, весь антураж этой безыскусной (на вид) поэзии: дворы Вторчермета, улица Титова, десятый трамвай, кусты сирени, скамейка и арка, менты и кенты.
