Кобыла фыркнула. Уже целую минуту Габриэла Бруна в предчувствии беды не могла отвести взгляд от ее выпученных глаз, в которых блуждало безумие.
— Мне нужно в литейню, — сказала она, обуздывая поднимающееся негодование. — Меня ждет Васильев.
Она жалела о том, что подалась под напором кобылы и всадника. Пространство вокруг нее сузилось. Ей приходилось жаться в неприглядном коридоре, между ржавым железом и зверюгой, чей запах и жар вызывали у нее отвращение.
Что до мужчины, тот хранил молчание. Ни слова не говоря, он вынудил Габриэлу Бруну отступить вдоль портала, затем вдоль стены. Она не сопротивлялась, не желая, чтобы ее опрокинула громада мышц и пышущей потом кожи. Она прошла по подорожнику, лопухам, пару раз по крапиве. На ней была юбка из синего ситца в черный цветочек и, под бархатной жилеткой, вышитая белая блузка с длинными рукавами, правый локоть которой терся по кирпичу, иногда и плечо. Она гробила свою одежду.
Хотя всадник постоянно маневрировал, чтобы не пустить ее во двор, он продолжал делать вид, что не обращает на нее никакого внимания. У него, казалось, были совсем иные интересы. Так, например, он с большим вниманием следил за перепалкой трех воронов, которые намеревались усесться на крышу конюшни и задирали друг друга, клювы полны поношений.
— Я хочу поговорить с офицером, — сказала Габриэла Бруна и отказалась идти дальше.
Всадник не принял эту несвоевременную остановку и оттеснил ее еще на пять-шесть шагов, потом вынудил податься еще на пару метров, потом еще на метр. Она оступилась, схватилась за стену, ободрав руку. Габриэла Бруна пыталась сохранить хладнокровие. Уворачивалась от головы, которая раскачивалась в ее направлении, от слюны и пены каурки, ее отвратительной одышки, равно как и от стального стремени, которое то и дело, словно по недосмотру, задевало, стоило ей упереться, ее руку.
Еще раз вплотную к ней приблизилась нога, синее сукно, красный шов, сапог. Стремя было цвета тусклого серебра. Она попыталась отыскать на ножнах сабли указание на воинское подразделение, чтобы потом пожаловаться военным властям, но ничего не обнаружила. Зато успела прочитать выгравированное на седле кириллицей имя. Гюльмюз Корсаков.
Что этот тип от меня хочет? подумала она.
И, после крохотной паузы, внутренности подпрыгнули.
Уж не хочет ли он меня изнасиловать? подумала она.
В то же мгновение налет ужаса выстудил ей живот. Пред ней предстали картины мужских зверств, четкие, предельно грубые, красно-фиолетовые, вместе с серией анатомических — ничуть не смягченных, жутких — видений. Сей немой фильм дополняли прогнозируемые ощущения, хрипы, идиотское мужское сопение, толчки с всхрюком, боль, унижение, взбрызги с всхрюком.
