Он оглядывается по сторонам.
Среди мрака виден Маркони. Он теперь на ногах, он идет.
Тьма не смущает Маркони.
Маркони встал, чтобы пошарить на кухне и в ванной. Брюзжа, возится с краном. Кроет почем зря головки крана, ржавчину, отсутствие проточной воды, тараканов, которых давит ногами рядом с раковиной, унитазом, умывальником. На крыше на Надпарковой линии под открытым небом находится резервуар, и оттуда время от времени просачивается несколько капель. Слышно, как Маркони собирает их в пригоршню и жадно всасывает. Он пьет, проклинает чудовищный вкус воды и ворчит. Костит тараканов за то, что они оказались здесь, где нечего есть, а не на лестнице, не на нижних этажах, где вдоволь помоев. Тараканы не отвечают. Давить их Маркони не старается, но такое время от времени происходит.
Когда ему уже не вымолить у того, что осталось от канализации, даже капли влаги, Маркони влачит свой неясный силуэт из комнаты в комнату.
Дондог следит за ним взглядом.
Неведомо как что-то без предупреждения запустилось в Дондоге, и вот он уже собирает воедино детали эпохи до своего рождения — о Габриэле Бруне, о Гюльмюзе Корсакове, о самом времени до своего рождения и того раньше.
Быть может, сняться с мертвой точки помогло размеренное биение барабана, или крики летучей мыши над фасадом Надпарковой линии, или ворчливые перемещения Маркони, который вовсе не пляшет в 4А как шаман, отнюдь, он тяжеловесно расхаживает взад-вперед, что, пожалуй, может ввести в транс: слегка магическим, если призадуматься, образом.
Кроме кухни и ванной в 4А еще две спальни, в которых постельное белье сгнило настолько, что от нечего делать туда вряд ли сунешься, и примыкающий к гостиной крохотный закуток, хранящий свою тайну. Душ, наверное, или чулан. Дверь заперта, туда невозможно попасть и разобраться, что же это такое. Маркони раз за разом заканчивает свои прогулки по квартире, пытаясь высвободить дверь. Он тянет за ручку, трясет ее, потом отступает и вновь усаживается. Нередко садится в паре метров от Дондога, прямо на тошнотворный линолеум, на порог этой невидимой комнатушки, и вновь заводит сквозь зубы свое бормотание с того места, где прервался, — или с какого-то другого.
В свою очередь так же поступает и Дондог.
У двух этих существ вошло в привычку говорить в одиночестве, говорит Дондог, когда ни зги не видно, не заботясь, слушают тебя или нет, как персонажи книг Дондога. Маркони брюзжит по поводу жары, по поводу тех, кто замучил Гюльмюза Корсакова. Дондог стонет. В его выдохе можно смутно различить имя его бабушки или матери Шлюма.
