Увидев, что я гляжу на него не боясь — что он мне сделает? — и даже усмехаюсь, бушлат вяло тявкнул:
— Чё лыбишься?
И я не испугался, ответил ему:
— Это его бабочки. Он их в Африке поймал. Еще до революции.
— В Африке? — неожиданно восхитился чумной мужик. — Сам поймал? Ну, ты даешь!
— Это не я даю, — удалось мне не растеряться. — А он дает!
— Дает, — призадумался придурок. Значит, не такой уж придурок. — А чё молчал? Чё глазками бегал?
И все дальше погружаясь в какие-то свои соображения, пробормотал:
— Надоть, Африка! Где таперича Африка?
Не для одного меня Африка была волшебным паролем.
Дома я во всех подробностях рассказал про доктора.
Мама еще не пришла с работы, а бабушка выслушала меня, не перебивая, и сразу засобиралась.
— Ты пока готовь уроки, — велела, — а я скоро вернусь.
Но вернулась совсем нескоро. Уже и мама из госпиталя прибежала — она всегда, возвращалась с работы быстрым шагом, порой переходящим в бег: все про меня беспокоилась, торопилась, все боялась за меня, особенно зимой, как бы я не угорел, закрыв заслонку раньше, чем отпылают синим пламенем последние в печи угольки.
Уже стемнело, как бабушка явилась слегка розовая, то ли от морозца, то ли от волнения, и с порога объявила:
— Вернулась из разведки! — и, велев сперва мне опять пересказать мои рыночные похождения, продолжила: — Нехорошо это, человек нам помог, я же не забыла Николкины терзания, надо разузнать, думаю, что с доктором творится?
И вот она разведала, что семью доктора, хоть он и в частном доме, уплотнили, поселили к ним эвакуированных из Киева, так что хозяева переместились на второй этаж, домработницу отпустили в деревню, частных приемов больше не было, людям, наверное, платить нечем, а поскольку дом большой и в нем четыре печки, по две на каждом этаже, доктор валит забор вокруг своего участка, сам пилит и колет доски и бревнышки, сам же и топит две печи наверху, а две топят приезжие, им-то привозят дрова от власти — не дрова, а бревна, и, хоть доктор ведет себя смирно, из-за дров этих все-таки то и дело вспыхивают ссоры, потому что эвакуированные потаскивают у него сухие доски на растопку — ведь привозят-то сырые бревна, летом выловленные из реки.
Бабушка в деталях и лицах рассказывала, как она втиралась в доверие к бедным киевлянкам, оказавшимся у разбитого корыта, — но это только так говорится: никакого, даже разбитого корыта у них не было, ни кастрюль никаких, никаких кружек-ложек, собрали только одежды побольше, неизвестно им было, куда повезут и когда еще вернутся.
