Обычно я это формулирую так:
— Разденься, пожалуйста. — И женщина обычно так и делает, ни слова не говоря, и, пока она раздевается, мы продолжаем трепаться про друга-зануду.
Она разделась, мы беседуем дальше, будто она по-прежнему одета, и с моей стороны — никаких у романтических поползновений. Мне просто хочется видеть ее без одежды, потому что мне нравится, как выглядит ее тело. Это дополняет беседу и виски. Судя по всему, обычно женщины не против и ведут себя абсолютно естественно. Сворачиваются калачиком на диване, и ночь течет дальше. Заметив, что они мерзнут, я нахожу им одеяло и подкручиваю отопление.
Где-то после того, как они согрелись и умостились под одеялом, а в комнате стало достаточно жарко, я прерываю разговор, о чем бы ни шла речь. Мы, разумеется, уже договорили про друга-зануду и обсуждаем что-то другое. Например, беседуем о моральных аспектах суицида.
Я прерываю беседу словами:
— Покажи мне свою грудь. — И женщины открывают грудь, не прерывая разговора, и ведут себя при этом так, будто в мире нет ничего естественнее меня, желающего увидеть их грудь во время разговора о суициде.
Почти с самого начала моего небольшого разоблачения вы наверняка хотели задать вопрос.
У меня проблемы со словом «извращенный», потому что мне, сказать по правде, трудно его понять. Когда-то в девятнадцатом веке жила одна англичанка, она сказала про сексуальные предпочтения или занятия некую вещь — ничего лучше я не слышал.
Она сказала что-то вроде:
— Мне все равно, что человек делает, если он это делает не на улице и не пугает лошадей.
Я знаю, это не точная цитата, но достаточно близкая, мне подходит. Пожалуй, в наши времена лошадей можно заменить мотоциклами.[5]
Да, так вот, к вашему подлинному вопросу, который вы хотели мне задать.
— А вы-то раздеваетесь?
— Нет.
— Почему?
— Потому что я не такого эффекта хочу добиться. Мне нравится вид женского тела, играющего в полях разума.
— А если б все было наоборот и женщина бы вас попросила раздеться, а сама осталась бы в одежде, вы бы разделись?
— Конечно.
Сегодняшнюю писанину я закончу сообщением о том, что гроза так и не материализовалась — еще один жилец дома престарелых.
25 июня 1982 года закончилось.
Сегодняшний день начинается с моего вечернего разговора с другом.
Ах да, мы на той же веранде, в поле зрения — никакой грозы, в небе что есть мочи сверкают солнце и птицы, в окрестностях вздымаются несколько белых облаков, что чудятся почти отражениями снега в горах к западу, которые ступенчатыми милями спускаются к Тихому океану вдали, откуда вчера вечером со мной беседовал друг.
