Рона зажгла камин и уселась на диван в обнимку с подушкой. Кошка прыгнула к ней и стала, мурлыча, тереться о подушку, приминая ее, а потом устроилась сверху. Рона погладила бархатистые ушки, и мурлыканье сменилось мерным урчанием, которое мало-помалу помогло Роне расслабиться. Если бы она стала рассказывать Шону обо всем этом кошмаре, то пришлось бы объяснять, с какой стати ее преследуют мысли о мертвом мальчике. Они уже давно вместе, и он знает, что к смерти она относится без истерики. Пришлось бы рассказать ему про Лайема. А про Лайема она никогда никому не рассказывала.
Она уже звонила по телефону, который ей дали в больнице. Ответила женщина. Чувствуя нежелание звонившей говорить и боясь, что она положит трубку, женщина предложила ей прийти лично для консультации. Рона записалась на прием. Но когда время подошло, она ухитрилась найти миллион причин, чтобы не ходить. Вместо того она выбрала вечер, когда Шон играл в клубе, и позвонила домой Эдварду. Она рассказала ему об убийстве и о родимом пятне и объявила, что ей необходимо знать о судьбе их сына.
Тишина на другом конце провода была такой же глубокой, как пропасть между ними. Потом Эдвард прочистил горло. Он считает, что это неразумно, однако — тут он прервал ее яростный выкрик — если она настаивает, то у него есть знакомый, который мог бы помочь. Рона должна обещать, что никому не скажет ни слова, даже своему ирландцу.
И она пообещала.
— Я позвоню, — сказал Эдвард.
— Когда?
— Не знаю. На этой неделе. И еще, Рона, ты слышишь? Если тебя не будет, я не стану оставлять сообщений на автоответчике.
— Этого не потребуется. Я буду дома.
И она сказала Крисси и Тони, что берет неделю отпуска и едет с Шоном в Париж, а Шону — что не может поехать, потому что занята на работе.
Столкнув с колен недовольную кошку, Рона потянулась за пультом. Она включила телевизор и переключала каналы, пока не наткнулась на вечерние новости. Ерзая от нетерпения, она вполуха слушала сообщения о политических событиях, но вот наконец диктор объявил, что сейчас к телезрителям обратится мать жертвы последнего преступления в Глазго. Зажатая между двумя полицейскими, лицом к залу, полному журналистов, сидела маленькая темноволосая женщина. Женщина, не имеющая ни малейшего сходства с убитым мальчиком.
Рона откинулась на спинку дивана. Камера придвинулась к женщине совсем близко, словно для того, чтобы можно было расслышать ее шепот, и теперь стали видны красные воспаленные белки ее глаз и набрякшая от слез кожа. Внезапно ощутив присутствие камеры, женщина подтянулась, глубоко вздохнула и начала:
