Критики власти часто утверждают, что российские политические элиты — порождение фантазии Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Сложно не согласиться с этим, видя тяжелые розовые лица и слушая деревянные речи странных людей из телевизора, персонифицирующих нашу власть.
На этом фоне Владислав Сурков смотрится несколько странно и, несомненно, более выигрышно. Он явно не из той оперы, вернее сказать, не из этой литературы.
Откуда же он? — задумывался я несколько раз.
Ответ пришел легко — во время прочтения нашумевшей статьи Владислава Суркова «Национализация будущего». Там среди прочего Сурков обронил слово «декаданс», обозначив им жизненный настрой тех групп людей, что разуверились в будущем России.
И сразу стало все понятно.
Сам Владислав Сурков — несомненно родом из декаданса. Русского или, скажем, французского — не важно. Остановимся на русском, просто по факту написания этих строк на русском языке.
Тут есть совершенно очевидные параллели: четвертый человек в Кремле, как известно, сотрудничал с братьями Самойловыми (поп-группа «Агата Кристи») и даже записал с ними альбом своих песен. Владислав Юрьевич у нас поет и сочиняет, если кто не знал.
Самойловы — самые отвязные декаденты нашего времени, со своей мрачной эстетикой умирания, размытыми красками мира, тотальным упадочничеством и прочими атрибутами того, что породило, к примеру, русский символизм в конце XIX века.
К тому же один из альбомов «Агаты…» так и назывался — «Декаdance». В том смысле, что тоска у нас все та же, что в начале прошлого века, но теперь мы еще и танцуем при этом.
Тексты Владислава Суркова — явное декадентство: «Светел ли твой свет? / Мрачен ли твой мрак? / Не вспоминай ответ, / Это я так… / Так ли твоя месть / Алчна, как в те дни? / Не говори мне, здесь / Мы не одни… / Дети среди ржи. / Смех на краю сна. / Даже в моей глуши / Ты мне слышна…»
Сурков отдаленно напоминает трагический типаж, сформировавшийся в начале ХХ века: некий юноша, посещавший в юности «Башню» Вячеслава Иванова, литературные среды у Мережковского и Гиппиус, веселые концерты футуристов, потом, в годы Гражданской войны, неожиданно объявляется в кожаной куртке в гулких коридорах Кремля. Безжалостный и беспощадный, как вылитый в черном металле апофеоз русского бунта, который в определенной, наивысшей точке превращается в свою противоположность — полное омертвение живой ткани.
