И летят они, ведомые белолицей панночкой, из которой жизнь бьет через край, голубые прожилки просвечивают на висках, обморочная чернота под глазами, Лилей Чугай, молодкой с киевского околотка в бордовом пальто с развевающимися полами и столь же небрежно развевающимися прядями черных волос, волокущей за руку все еще пребывающего в сонном параличе Кона, летят они втроем, замыкаемые бронзовеющим, как венецианская площадь, Максом.
Несемся мы на автобусе через воскресный и воскресший из Неббия Рим, умытый, сверкающий тысячелетними развалинами и бутылочно-зелеными водами Тибра, несемся к Порта-Портезе, растянувшейся на километры вдоль древней стены римской толкучке. Впадая в некий лихорадочный массовый приступ пиршества вещей, приступом берем это невероятно хищное зрительное разнообразие. Забрасываемые голосами, криками, пылью, лицами, завалами предметов, втягиваемся в этот не останавливающийся конвейер, выбрасывающий все новые горы изделий — часы, трусы, пиджаки, пальто; платья из кожи, шерсти, ткани; перстни, кольца; галстуки, парфюмерию; конвейер, по сути перемалывающий в мясорубке суеты личность, то самое невидимое, но существенное «я», мгновенно присасывающееся к любой вещице, безделушке, до того, что трудно и противно отдираться, — кожа в тысячах присосков, а в кармане ни гроша, вернее — грош Хиасского обеспечения. Лиля — в своей стихии, у нее здесь уже полно знакомых, с которыми она довольно сносно изъясняется по-итальянски, получает всякие мелкие презенты, совсем разрумянилась. Кон пытается ускользнуть, но не тут-то было, руки у панночки хоть и малы, да цепки, как наручники. Марк, несмотря на свою огромность и неповоротливость, ухитряется не отставать.
Но вот и в Коне просыпается, казалось бы, забытое, зудящее ощущение любопытства, жажда наверстать упущенное, боязнь упустить нечто, а что — неясно, в поглощении этой терра инкогнита, называемой Римом: ах, наручники не отпускают, что ж, будем тащить за собой охранника, красну девицу, заставляя и его процеживать взглядом, сознанием, чревом поток символов, домов, ситуаций, концентрированного присутствия давно отпылавших амбиций, вер, энергий, пытавшихся наложить свою печать на этот вечный город, а через него, как это ни странно, а главное, успешно, — и на весь мир, — и при этом заставляя и охранника своего ощутить свою чуждость, подвешенность, непринадлежность, жизнь как бы на лету, на исчезновении.
