— Да, но не при моем содействии, — заметил доктор и после минутного молчания прибавил: — И к тому же теперь… — Он сделал полный отчаяния жест, который свидетельствовал о том, что виновному нечего бояться правосудия.
— Значит, он теперь вне преследований? — спросил Либуа.
— Да, так и есть.
Художник, как мы уже говорили, был человеком чрезвычайно нервным. Все эти недоговорки и полупризнания окончательно вывели его из себя. Он проговорил со злобной насмешкой:
— Как вам угодно, сударь! Помогайте или не помогайте правосудию, это ваше дело… тем более что, вероятнее всего, подозрение падет на вас.
— На меня? — повторил доктор. — Но какой интерес могла представлять для меня смерть Ренодена?
— О, если дело только за этим, — с иронией продолжал Либуа, — то господа судьи в поисках ответа на вопрос, кому принесло выгоду это преступление, немедленно обратят внимание на то, что вскоре после пропажи шестисот тысяч франков, имевшихся при убитом, вы вдруг разбогатели.
— Да, моя тетка оставила мне свое имение, — тотчас сказал доктор.
В эту минуту у Либуа зародилось новое подозрение:
— Уж не жена ли садовника совершила преступление? Вы, человек, знающий преступника, что скажете на это?
— Жена Генёка совершенно не виновна, уверяю вас, — ответил Морер.
— Однако ее исчезновение?..
— Да, оно совпало с исчезновением Ренодена, я это знаю, но здесь нет никакой связи.
— Монжёз говорил мне, что никогда не видел эту женщину и не может ничего сообщить о ней.
— Это правда. Маркиз прибыл в замок через сутки после ее бегства.
— Вы знали ее?
— Да.
— Какая она была?
— Очень красивая блондинка.
При слове «блондинка» Либуа тотчас вспомнил о даме, которой любовался в телескоп и которая теперь завтракала с маркизом.
«Жена Генёка, должно быть, не так красива, как эта блондинка», — подумал он.
В эту минуту дверь мастерской отворилась, и на пороге появился слуга, все еще прикрывавший нос рукой. «И как можно бить с такой силой!» — подумал художник.
— Так он был в ярости? — спросил Поль слугу, зная, что тот любит преувеличивать.
— В ярости ли он был? — повторил слуга. — О, не просто в ярости, а в бешенстве, в исступлении! У него было лицо человека, который наделает бед!
«Когда я отправил Генёка в кабинет, он был спокоен. Отчего же он вдруг пришел в ярость?» — рассуждал Либуа.
